Там же, не дав мне отдышаться, они осыпали меня вопросами, которые я не мог понять, но когда один из них, тыча пальцем себе в грудь, произнес: "Яг эр свенскар! Свенскар!" - это уже было созвучно с нашим "швед" или "сведен", тем более что его палец указывал и на меня, то я понял его и сказал: "Я - русский! Рюслянд!" Тут я услышал: "О-о! Ёо-о!" На их лицах было и сочувствие и приветствие. И нет, совсем не было это похоже на то, что меня повели под конвоем. Они как бы увлекали меня, идя рядом, торопясь, и отрывочно, с помощью жестов пытались мне что-то объяснить на непонятном для меня языке, касаясь моей невзрачной одежды, брезгливо произнося что-то схожее с нашим "феэ-э!", бросая жест в сторону. Но, в общем, вели они себя совсем невраждебно, и это меня успокаивало и ободряло. Минут через десять мы подошли к будке телефонной связи, куда один из солдат вошел и позвонил. Очень скоро подошла автомашина типа нашей "ГАЗ-69", из нее как по тревоге почти на ходу выскочил человек в темной форме и вопрошающе обратился к солдатам. Было упомянуто слово "рюсск". Его взгляд скользнул по мне с головы до ног, и я, услышал вопрос: "Рюсск пойке?" (Русский парень?) Я кивнул утвердительно, но дальше разговор не потел, полисмен не знал ни русского, ни финского, и мне было указано, чтобы я сел в машину.

Ехать пришлось совсем недалеко - машина остановилась у небольшого каменного строения котельной, где была душевая. Вот так: прямо с ходу - меня под душ. Но об этом я догадался не сразу. Первым долгом мне стали предлагать, и так и этак показывать, чтобы я разделся, но происходило это не в душевой, а в кочегарке возле котла, и я никак не мог понять, в чем дело и чего от меня хотят. Потом показали мне кабину, открыли вентиль, я увидел, как хлынули струйки воды, - и догадался наконец, что я могу вымыться после моих долгих странствий. Но ведь надо только представить, каков я был, если полных семь недель не раздевался, - на мне все истлело, и боязно было вообразить, что после душа мне придется опять надеть то, что сбросил с себя. Но беспокойства мои были напрасными: когда вышел из душевой, то своей грязной одежды я не увидел - она уже была сожжена в топке. Кто-то из младших чинов полиции накинул на меня простыню, указал надеть тапки, и в таком виде я был уведен в арестантское помещение и водворен в камеру, где было указано место и выдано нательное белье. Все это произошло прежде, чем подвергнуть меня первичному допросу: кто я есть, откуда и зачем перешел границу?

На допрос меня пригласили только на третий день. Не знаю, был ли это следователь в обычном представлении или же какой-то оперуполномоченный, но факт, что русским языком он не владел - допрашивал, с моего согласия, на финском. В сущности, для меня это никакой роли не играло, поскольку вопросы ко мне были ясны и понятны, каких-либо обвинений мне не предъявлялось, и у меня не было причин отвечать не так, как было на самом деле. В сравнительно краткой форме я рассказал этому первому шведскому следователю сущую правду: о том, что моя родовая фамилия Твардовский, что звать меня Иваном, и все то, что само собой следует по порядку: год рождения, место рождения, место жительства до службы в Красной Армии, сколько времени был на войне, когда попал в плен, когда и как бежал из лагеря пленных и т. д.

Здесь, в этом шведском пограничном городке Хапаранда, соединенном мостом через пограничную реку с соседним финским городком того же названия, я пробыл на положении задержанного не менее двух недель. Не буду описывать условия содержания - они не сравнимы с условиями в советских местах заключения.

За эти две недели поодиночке и группами прибыло человек сорок норвежцев, с десяток немцев из северной Финляндии и трое русских. Вступать в близкое знакомство с кем-либо из встретившихся здесь беженцев мне не случилось. Накануне отправки в лагерь для интернированных мне была дана вся необходимая по сезону одежда. Уезжал я поездом без всякой охраны, но поскольку шведского языка я совершенно не знал, мне был дан сопровождающий из штатских граждан. Поездом мы ехали часов семь-восемь, сошли на станции города Умео. Но до лагеря нужно было добираться автобусом - он был где-то в стороне, километрах в сорока от Умео, на берегу средней части Ботнического залива.

Это было в первых числах ноября 1944 года - первый день моего пребывания в шведском лагере интернированных беженцев из разных стран Западной и Восточной Европы: Франции, Бельгии, Голландии, Польши, Дании, Норвегии, из прибалтийских республик и прочих дальних и близких от Швеции мест. Но начнем с первого впечатления о самом лагере. Еще при въезде предстал обзору очень своеобразный, возведенный на склоне обширной лесной поляны городок из сотни, не менее, аккуратных типовых домиков-общежитий. Назвать их бараками просто не хочется и, пожалуй, нельзя - так они привлекательны и опрятны. Их строгие ряды на фоне зубчатой стены хвойного леса и благодаря броскому присутствию живых, двигающихся обитателей выглядели нарядно-праздничными. И ничего лишнего возле жилых домиков: ни сарайчиков, ни отхожих будок - санузел, водопровод, центральное отопление в каждом домике.

В доме, куда меня поселили, были только русские и говорящие по-русски. Кстати, он был единственный, русских в этом лагере было мало, всего человек тридцать или несколько больше. Но то, что русские жили отдельно от других, не было исключением - другие национальные группы также жили отдельно, и это было хорошо, так как были случаи национальной неприязни и явного недружелюбия. Самые неприятные эпизоды разыгрывались в столовой, которая была узким местом: приготовить пищу для такой массы людей и потом в сжатые минуты подать на столы, накормить стоило почти адских усилий шведским девушкам. И можно представить, какое нужно иметь терпение и выносливость, чтобы с утра и до вечера обслуживать все новые и новые сотни разноязычных пришельцев, которые к тому же не всегда вели себя достойно.

Каждый из интернированных по истечении двух-трех недель пребывания в лагере, пройдя какую-то проверку или уточнение данных, мог получить паспорт для иностранца и поехать в любой населенный пункт, чтобы устроиться на работу. В большинстве случаев администрация давала адреса предприятий, где желающие могли работать с оплатой на общих основаниях, то есть в тех же размерах, как оплачивался труд шведских рабочих. Но речь, конечно, могла идти о рабочих местах, где необязательно знать шведский язык: например, работать лесорубом, грузчиком, рабочим при ресторане и т. д. Такие условия лично меня в тот момент вполне устраивали, и я поджидал такой возможности. Во-первых, меня не прельщало положение жить на "милосердных" хлебах, я догадывался, что в конечном итоге каждое государство за своего подданного, находившегося в интернировании, обязано будет оплатить понесенные расходы. Во-вторых, с того момента, как только среди русских интернированных стало известно, что я Твардовский Иван Трифонович, то их это как-то сильно напугало, и меня стали обходить - зачислили в агенты НКВД. Поначалу я думал, что это просто интеллигенты от безделья шутят, ан нет. Один из них, назвавший себя журналистом, перешел на полный серьез и, обращаясь ко всем русским, криком призывал: "Что тут гадать?! Его брат, поэт Александр Твардовский, законченный сталинист! И сомнений не может быть, что этот не зря тут, по заданию НКВД прибыл!"

В Швеции, конечно, такие толки не могли представлять мне угрозу, но было неприятно; навесили на меня тень агента. Способствовало этому нелепому подозрению еще, пожалуй, и то, что я по простоте рассказал, что бежал из штрафного лагеря один, побережьем Ботнического залива, что в пути находился почти семь недель и границу перешел в районе реки Хапаранда. Этим маршрутом никто их русских не проходил, хотя ясно же было, что в Швецию все они прибыли из Финляндии. Если же это так, то я вправе был думать, что удалось им это сделать не без помощи тех, кому они служили. Но это, конечно, лишь моя догадка. И многое осталось неясным: в связи с чем, откуда и каким образом, если спросить каждого из русских, оказался он в Швеции, - как-то все старались уйти от таких вопросов. В лагере, где мне довелось быть (а был я там всего недели три), русские в своем большинстве были из интеллигенции, образованные люди: журналисты, преподаватели высших школ, инженеры, врачи, служители религиозного культа и прочие в этом роде. Никто из них ничего о себе не рассказывал. Они держались группами, как давно знавшие друг друга единомышленники. Позволю себе более подробно сказать лишь об одном из них - Брониславе Яворском. Ко мне он относился довольно дружественно, кое-что рассказывал о себе. Называл себя инженером, якобы доводился сыном известному в свое время московскому солисту. Обладал и сам отличным баритоном и по просьбе слушателей охотно исполнял два-три классических романса. Его любимые вещи были: "Хотел бы в единое слово...", "О, не буди меня, дыхание весны...", песнь варяжского гостя, "Сердце красавицы склонно к измене..." и другие известнейшие вещи из классики. Позже, примерно через год, когда я работал в одной из частных резных мастерских в селении Индальсэльвен неподалеку от города Сувдсвалль, он приезжал ко мне из города Упсала. Рассказывал, что как инженер, не владеющий ни одним из европейских языков, он не может получить инженерную должность на предприятиях Швеции - в лучшем случае предлагают пятьдесят процентов ставки инженера, а потому живет в нужде, в одиночестве и тоске. Он и посетил меня не от радости.

В конце ноября 1944 года администрация лагеря интернированных уведомила меня, что паспорт для иностранца на мое имя получен и если я пожелаю, то могу поехать на работу. Из русских и украинцев, согласившихся на такое предложение, набралось восемь человек. Без каких-либо задержек, в назначенный день автобусом нас доставили в город Умео, посадили на поезд, предупредили проводника вагона, чтобы не забыл, что этим русским ребятам нужно сойти на станции Аспео, где их обязательно встретят. Такая забота объяснялась тем, что никто из нас не владел шведским языком.

На той безвестной, утонувшей в лесах маленькой железнодорожной станции Аспео с населением едва ли более пяти-шести семейств, нас встретил и тепло приветствовал представительный Господин крупного роста. Убедившись, что все мы, восемь человек, именно те, кого он ожидал, дал нам понять, чтобы следовали за ним. Не зная языка, мы не могли уяснить, что он предлагал нам немного отдохнуть в его семье за чашкой кофе - что, кстати, у шведов самый обычный жест доброжелательности. Мы молча шли следом, не удостоив господина элементарным в таких случаях словом "спасибо". С неподдельным радушием встретила нас супруга самого господина, который был, как мы узнали позже, представителем акционерного общества "Бюваттен" в этом районе лесозаготовок. Мы были тронуты вниманием к нам, готовностью так любезно и бескорыстно, с душевной щедростью угощать нас ароматным кофе со сливками и домашним печеньем. Мы благодарили как могли, но было до обидного неловко, что никто из нас не владел ни одним из европейских языков - достойно поблагодарить мы не могли. В завершение этой встречи нам предложили ознакомиться с комнатой фамильного собрания редкостных предметов культуры скандинавских народов прошлого, что также произвело на нас сильное положительное впечатление о людях шведской глубинки. Описать картину того часа нашего отдыха, знаю, мне не удастся, но надеюсь, меня могут понять, что случай такой достоин памяти.

До места нашего назначения, где нам предстояло работать, нужно было пройти пешком километров десять-одиннадцать в сторону от железной дороги, лесом. Господин предложил нам ознакомиться по карте, чтобы мы не сомневались - заблудиться мы не можем; на девятом километре значился крестьянский хутор, дальше - по льду через озеро прямиком к домику лесоруба, где есть и мастер участка, и повариха, и нас там уже ждут. Так и получилось; вечером того же дня мы были встречены и приняты в маленьком домике на отшибе от больших дорог и скоплений беглых представителей разных стран и народов.

Ясно же, что ничего завидного нет в том, что мы получили возможность работать в лесу. Но лучшего ничего нельзя было ни ожидать, ни искать людям, совершенно не знающим языка. И нет нужды останавливаться и описывать, как эта работа начиналась и как шла, - все такое почти каждому знакомо и понятно, если учесть, что полсотни лет тому назад в Швеции в лесу работали теми же методами, как у нас в России в те годы; еще не было ни бензопилы, ни сучкореза, ни трелевочного трактора, все это пришло позднее. Разница была лишь в том, что лесоруб в Швеции зарабатывал раза в два-три больше, чем лесоруб в СССР, если сравнивать по объему товара, который можно приобрести на зарплату одного рабочего дня. Но не это было чем-то важным в жизни всех тех, кто оказался в плену или просто на чужбине, - эти люди жили одним днем и о своем будущем никаких ясных представлений иметь не могли. Восемь человек русских, в составе которых мне случилось работать в шведских лесах зимой 1944 - 1945 года, до войны и на войне друг друга не знали, не было среди нас разговоров о том, кто, где и чем занимался на Родине, как и о том, на что рассчитывает и надеется каждый из нас. Судя по возрасту и каким-то прочим приметам, мне казалось, все могли быть семейными людьми, но почему-то и этот вопрос оставался тайной себе на уме. Как и чем это объяснить, можно лишь гадать. Между прочим, не замечалось, чтобы кто-либо проявлял себя открыто антисоветски, вроде бы даже наоборот: эти люди искренне патриотически радовались успехам Советской Армии на фронтах. Но вот не помню, чтобы были высказывания о готовности возвратиться на Родину по окончании войны - боязнь ответственности оставалась непреодолимой. По существу - ответственности за не совершенное зло, за то, что остался жив из тех тысяч брошенных на произвол и потому погибших по вине бездарных командиров, не принеся своей смертью никакой пользы Родине.

Вместе с нами в лесу работали и шведские местные крестьяне: трое на собственных мощных рыжих лошадях занимались вывозкой из леса бревен к месту сплава, другие два шведа работали на повале, как и мы. Общение с ними было каждодневным, в известной мере - обоюдозанимательным: мы все больше постигали тайну шведской народной речи, и это было очень кстати - жизнь обязывала; в свою очередь, на досуге для простых шведов мы представляли непосредственный, из первых рук источник знаний о жизни в России. Интерес к России и к русским удерживается с тех далеких исторических событий, когда завоевательный поход на Россию короля Карла XII окончился поражением под Полтавой. Об этом знает буквально каждый житель Швеции. И здесь не могу не вставить в строку, что в подавляющем большинстве шведы необычайно любопытный и общительный народ. Им все интересно и непременно хочется знать, в то же время ничего не скрывают, рассказывая о своих личных делах, взглядах, убеждениях. Шведский крестьянин всегда готов рассказать, а если будет удобный случай - показать гостю свое хозяйство, свои достижения, обустройство своей усадьбы. Он всегда трезв и житейски мудр, свободолюбив и милосерден. Мне случалось и бывать и жить в шведских семьях, до сих пор храню в памяти имена добрых людей и названия мест, где это происходило. Но об этом рассказ впереди.

С наступлением весны 1945 года, в апреле, когда Советская Армия уже была на подступах к Берлину и всему миру стало ясно, что дни фашистской Германии сочтены, когда информация о фашистских лагерях смерти, освобожденных Советской Армией, стала широко публиковаться в шведской печати с иллюстрациями документальных фотоснимков, не было сил удержаться от слез и содроганий души, глядя на полуживые скелеты уцелевших узников, и не было границ гневу и проклятиям людским фашизму за его зверства над людьми, за миллионы сожженных и замученных. Я видел, как в Швеции с мольбой взывали к Богу низвергнуть и покарать изверга рода человеческого.

Ни интернированным, ни освобожденным Советской Армией из фашистского плена по негласному закону не было дано право чувствовать себя причастными к исходу Великой Отечественной - Победе. Так именно понимал каждый, кто оказался в плену или "пропал без вести", и таких было, страшно сказать, более трех миллионов! И хотя большинство стали жертвами невообразимой неорганизованности нашей обороны в первый период войны, каждый понимал, что плен - незаживающая рана души воина. Все это действительно так, и всем известно, что миллионы советских воинов отдали жизнь свою, защищая Родину. И все же: неужто все оказавшиеся в плену - не хочется повторять их число - не смогли совладать с собой и, забыв о своем священном долге, предпочли жизнь в плену врага, в лагерях смерти? Так, может, есть предел человеческих сил? Может, с этим как-то нужно считаться, если вершители судеб тоже люди и у них есть матери и дети?

Из-за начавшихся паводков с прежнего лесоучастка нас, русских, перевели в другой, более населенный район неподалеку от железнодорожной станции Бюваттен, что между шведскими прибрежными городами Шеллефтео и Орншёльдсвик. Но здесь в прежнем составе мы оставались недолго. Поселены мы были точно в такое же общежитие, как на прежнем лесоучастке, - небольшой стандартный домик, с той лишь разницей, что стоял он возле шоссе, у автобусной остановки. Мы часто видели проходящие автобусы, иногда они останавливались, подбирали пассажиров и продолжали свой путь. Почему-то такая картина трогала и вызывала тоску почти необъяснимую: кто-то куда-то уезжал, а мы оставались на месте... Но вот вдруг один из нас, звали его Федей - рослый двадцатипятилетний брюнет, стал собирать свой чемоданчик, объявив, что уезжает... в Стокгольм (!); "Работать нет сил, ничто меня не интересует, душа моя стонет и плачет". Почти в точности такими словами он поведал, что давно нестерпимо угнетен душевно и держался только насилием над собой, но дальше, мол, нет мочи вести борьбу с чувством беспросветной подавленности. Понять истинную причину столь упаднического у Феди настроения мы не могли, отнеслись к его решению неодобрительно, предостерегая от легкомысленного поступка, но он оставался при своем мнении. Выглядело это довольно странно: он не пожелал объясниться с мастером как с представителем конторы, хотя этого требовал существовавший порядок оформления ухода с предприятия. Помимо всего нам казалось, что такой поступок одного из нас, русских, когда он самовольно бросает работу, не заявив о расчете, будет воспринят как бестактный и неблагодарный в отношении гуманных мероприятий, оказанных Швецией всем интернированным. Не без труда все же Федю мы удержали и мастеру дали понять о крайне плохом самочувствии товарища. К сожалению, мы затруднялись перевести на шведский такие понятия, как "угнетенность", "разочарование", "утрата интереса к жизни", и мастер не сразу догадался, о каких симптомах мы говорим. Но как только он уяснил, что речь идет о душевном страдании, то спокойствие на его лице резко сменилось озабоченностью, и мы услышали от него: "Иу-йу! Иаг форстор. Дет ар псюхиска депресшун!" (Я понимаю. Это психическая депрессия!)

История эта закончилась более печально, чем можно было ожидать. Поначалу мастер сопроводил Федю в больницу в город Шеллефтео - ближайший уездный центр. Когда же недели через две мы всей группой поехали, чтобы навестить своего товарища, то его там уже не оказалось - он был отправлен в Стокгольм. По-быстрому, оперативно что-либо узнать в тогда еще совсем незнакомой для нас стране с элементарным знанием языка не представлялось возможным - вопрос отпал сам по себе. Значительно позже, по тем известным законам жизни, что человек так или иначе не может существовать вне всякой связи с людьми, когда кто-то из русских жил и работал в Стокгольме, до нас дошли слухи, что Федя скончался в больнице от туберкулеза скоротечной формы.

В том, что по окончании войны большое количество соотечественников по самым разным обстоятельствам находилось на чужбине, по Европам и Америкам - не было секрета. Предполагалось, что правительство СССР непременно решит вопрос возвращения своих граждан на Родину, в том числе и тех, кто оказался в Швеции. Интересовались этим все, хотя далеко не все считали, что возвращение возможно. Опять же по понятным причинам: ничего не было известно о судьбах тех, кто уже возвратился домой из немецкого плена.

К осени 1945 года в шведских газетах появились сообщения" что правительство СССР потребовало от Швеции выдачи какой-то части советских граждан из прибалтийских республик. Требование касалось конкретных лиц, названных в документах по именам и фамилиям. Эти люди категорически отказывались возвращаться в СССР, о чем тогда же сообщалось в шведских газетах. Но Советское правительство продолжало настоятельно требовать. Шведская сторона в лице короля Швеции Густава V обращалась с ходатайством к И. В. Сталину с просьбой не принуждать силой тех, кто возвращаться не желает, и предоставить им возможность жить в Швеции. Как сообщалось в шведской печати, ответ был предельно краток: "Нет! Сталин".

Не могу назвать точно, в какой шведский порт подошел советский теплоход "Сестрорецк". Это судно должно было принять на борт всех затребованных и доставить их в СССР как совершивших преступления против Родины. Таким доводам Швеция вынуждена была уступить, и посадка прибалтов была назначена на определенный час. Понимая, что выхода нет, многие из прибалтов пошли на самое крайнее: при помощи бритвенных лезвий вскрывали себе вены. Но и такой шаг положения не изменил, и тех, кто не в состоянии был подняться и войти по трапу, вносили на носилках, объясняя, что на судне есть врачи и необходимая медпомощь будет оказана. Об этой операции подробно сообщали шведские газеты "Дагенс нюхетер" и "Стокхольмс твднинген", называлось и число прибалтов, отправленных в тот раз в Советский Союз, - более ста человек.

Случилось так, что наше поселение неподалеку от железнодорожной станции Бюваттен привлекло внимание местных жителей, и стали у нас бывать и старые и молодые люди из разбросанных в округе хуторов и прочих селений. Объяснялось это просто: в шведской провинции русских людей мало кто когда-либо встречал, а тут - вот тебе, совсем рядом, приходи, знакомься, беседуй, чай пей и все такое прочее... И, пожалуй, редкими были вечера, чтобы никто из шведов не пришел посидеть у русских в гостях. У каждой из сторон складывался свой интерес к подобного рода общению, при этом обнаруживались разные привычки, воспитание, манеры поведения, разная способность проявить такт и человеческое достоинство как по отношению к национальной общности, так и к отдельной личности.

О провинциалах Швеции складывалось впечатление как о людях довольно высокой культуры. Это подтверждалось не только духовностью - уважительным отношением к чувствам собеседника, желанием внимательно выслушать и правильно понять, но еще и умением не поскупиться на комплимент, если есть хоть небольшая причина это сделать. Такое нельзя было не заметить, когда наш колымчанин баянист Коля Арапов по просьбе шведов соглашался исполнить на баяне задушевные русские мелодии. Или пусть по другому поводу, знакомясь с моими скульптурными миниатюрами, выполненными на досуге, чтобы просто иметь таковые на случай... Но дело, конечно, не в том, что в Швеции я услышал нечто приятное и располагающее в отзывах о моих далеко не лучших работах. Я чувствовал все же совсем другое: после долгих лет рабского существования я увидел подлинно человеческое отношение ко мне, и это было очень дорого и незабываемо.

Живому - живое; как бы ни щемило сердце обо всем, что случилось!! как бы ни была горька судьба, я не позволял себе согласиться с тем, что это уже мой конец и я не смогу возвратиться на Родину - русскому ничем не заглушить память о России. Я это чувствовал, я знал это из книг, я встречал людей в Финляндии, которые на себе испытали, что такое для русского жизнь без России.

Восемь месяцев жизни в Швеции, хотя это время прошло в основном в лесной глуши, все же кое-что значили в смысле первичного овладения языком: коряво, дурно, но каждый из нас что-то мог сказать, спросить, ответить или просто догадаться, о чем могла идти речь. В этом отношении я имел сравнительно больший успех - шведский для меня был вторым, после финского, иностранным, и это играло известную роль: я твердо знал латинский шрифт, легко разбирался в грамматических формах словообразований, умел пользоваться словарем. Помогло мне и то, что я успел дать о себе знать в Финляндию той самой незабвенной Анне-Лисе - дочери владельца литейно-механических мастерских, где я работал до дня побега. Я сообщил Анне-Лисе (на финском), что жив и здоров, просил не осуждать строго, заверил, что готов немедленно возместить стоимость велосипеда в любой форме: деньгами или посылкой нужного товара, что это в Швеции не запрещено. Нет, Анна-Лиса не упрекнула, В ответном письме она выражала искреннюю радость, что я дал о себе знать, и были слова самых добрых пожеланий. А несколькими днями позднее я получил от нее русско-шведский и шведско-русский словари и грамматику шведского языка.

В общем, так скажу: почувствовал, что с лесорубством надо кончать. Может, не было бы таких мыслей, если бы ничего другого не знал, но - никуда не деться - я считал, что могу назвать себя знающим дело и место работы по специальности получу. К тому времени из объявлений в газетах я узнал, что в каждом городе Швеции есть информационное бюро под названием "Арбетсфёрмедлинг". Это сложное название в переводе на русский понимается как посредническое учреждение по трудоустройству: может оперативно связаться с любым предприятием в стране, получить сведения или дать адрес предприятия, где могут принять на работу по той или иной профессии. Я, признаться, не очень верил, что все так просто, а потому решил лично побывать в ближайшем городе Шеллефтео. Это было несложно сделать - автобусом не более одного часа пути. И я не откладывая совершил эту поездку.

Город Шеллефтео по численности жителей можно было сравнить с районным центром. В те годы в нем было тысяч 25-30, но выглядел он несравнимо - крупнее, капитальнее, наряднее.

Бюро "Арбетсфёрмедлинг" я нашел без труда, шел-посматривал, собирался спросить, но не потребовалось - оказался у подъезда. Это были, можно сказать, мои первые шаги в положении свободного человека в городе на чужбине. Но к свободе тоже надо было привыкнуть, освоиться, что само по себе не совсем просто. Не думаю, что по внешнему виду меня можно было заподозрить заморским пришельцем, но на служебном месте в названном заведении оказалась... миловидная молодая особа, чего я почему-то не предполагал и сразу почувствовал себя несвободно. И хотя я нашелся сказать и "здравствуйте!", и "простите!", и о том, ради чего... но шведских слов не хватило, рассказ застопорился, пришлось извиниться и сказать, что я - русский. Как ни странно, но эпизод запомнился именно таким: для той милой дамы было полнейшей неожиданностью, что перед ней стоял молодой русский. Она даже вздрогнула, хлопнула в ладоши и даже вскрикнула "ой!" и, привстав с улыбкой, говорила с душевной доверчивостью, что она рада видеть русского молодого человека и быть для него полезной.

Поездка в Шеллефтео не была напрасной. В моем присутствии отыскали по справочнику номер телефона предприятия "Свенсоне треснидери" (Резьба по дереву Свенсона), которое находилось в 120 километрах от города, в местечке Индальсэльвен, состоялся разговор с самим предпринимателем Гарри Свенсоном и был получен конкретный ответ: "Буду счастлив видеть у себя русского резчика, добро пожаловать, сообщайте день приезда, рейс автобуса, я встречу". Вопрос был ясен. Приближалась минута поблагодарить за приятную встречу, но помнится, что, право же, не хотелось спешить расставаться с этой очаровательной женщиной. Она встала из-за стола, подала руку и сказала: "Фрю Христина Дальберг. Всего вам доброго!"

Итак, я должен был заявить о расчете в лесном хозяйстве акционерного общества "Бюваттен" и уехать. Остальных шесть человек русских я покидал, это было ясно, навсегда. Восемь месяцев мне пришлось вместе с ними работать в лесу, но за это время я никого из них близко не узнал и ни с кем не сдружился - жалеть нечего. Мой уход им был понятен - они видели мои работы, видели, как из березовых дров зачинались в моих руках и обретали форму изделия, достойные внимания, а иногда и восхищения. Это так. Что я могу добавить о тех людях? Существенного ничего. Помню Валентина Шевченко: примерно моего возраста, сдержанный, остроумный, завистливый и очень скупой. Сравнительно, как говорят, грамотный. Помню, был Вокбус: малограмотный, неразвитый, имени его я не знал, все называли его по фамилии. Был молодой парень Лавров: спортивного вида, совестливый, скромный, имени не помню. Котов: самый пожилой из всех - в те годы ему было лет сорок пять, малограмотный, отсталый человек, имени тоже не помню. Арапов - из бывших зэков Колымы, баянист, пристрастен к алкоголю, но в Швеции свободной продажи алкогольных напитков не было - пил одеколон.

В управлении лесного хозяйства "Бюваттен", куда я пришел с заявлением о расчете, ко мне отнеслись внимательно, были слова благодарности и пожелание благополучия и удач на новом месте. Расчет произвели безотлагательно, было начислено и за дни положенного отпуска. Я, кстати сказать, как-то не имел в виду, что у капиталистов есть такой закон. В общем, все обошлось без осложнений.

Накануне отъезда, когда я уже собрал и уложил небогатые пожитки, кое-какой личный инструмент и образцы работ, к нам в общежитие вошел незнакомый человек, приветствуя нас на русском языке. Но произношение сразу же выдавало, что гость не из русских. Он назвал себя учителем одной из школ города Орншёльдсвик, что в шестидесяти километрах, сказал, что приехал сюда, желая встретиться с русскими, о которых узнал случайно, что давно и серьезно изучает язык, но все еще не удавалось встречаться с русскими людьми. Выглядел он симпатично: среднего роста, элегантный, свободный и открытый в своих взглядах, внутренне собранный. Терпеливо подбирая слова, он рассказывал, что его мечта и смысл жизни - это русский язык; желание такое у него возникло после прочтения великих русских писателей Достоевского, Лео Толстого, туг же отметив, что читал лишь отдельные их произведения, но это же в переводе, что совсем неоднозначно оригиналу. Слушать его было интересно, и в искренности его у меня никаких сомнений не возникало. Чувство увлеченности делом, мечтой, когда человек отдает этому все свои силы, мне было знакомо с отроческих лет, и потому ничего странного в молодом шведском учителе я не увидел. Я помнил, что в юности брат Александр так же был обуреваем мечтой стать настоящим поэтом, ради этой цели не считался ни с чем и молча нес душевную боль - страдая, что видно из его писем критику Анатолию Кузьмичу Тарасенкову, помеченных январем 1931 года. Приведу для наглядности одно из писем.

Кажется, ясно: во имя избранной цели Александр ни перед чем не останавливался, вплоть до отказа от родителей. Тяжесть такого поступка отмолить трудно, и он не мог этого не понимать - нес этот грех в своей душе молча в течение всей своей жизни. Но, как говорится, Бог ему судья.

Проводить меня к автобусной остановке вышли из общежития все шестеро русских, вместе с которыми я пробыл эти восемь месяцев, работая в лесу. Особой привязанности к этим людям, я уже говорил, у меня не было, но как бы там ни было - жили вместе, на родном языке разговаривали, и вот пришел час, всем понятно, что впереди встреч может никогда не случиться, и это не настраивало на веселый лад, было грустно. Тут же, совсем бесшумно, как из укрытия, появился и быстро подкатил автобус, мы наскоро пожали друг другу руки, кто-то втолкнул в багажник мой чемодан, я вскочил в салон автобуса, сопровождаемый пожеланиями счастливого пути, дверь закрылась, и все осталось за чертой...

Древняя шведская дорога петляла вправо, влево, огибая затаившиеся ступенчатые нагромождения округлых гранитов - свидетельства некогда происшедших загадок природы, встречно набегавшие картины смотрелись с необычайным интересом, и было не совсем понятно, когда вдруг открывался вид, где на кручах, разреженно поросших хвойным лесом, стояли ярко крашенные, как бы насквозь просвеченные индивидуальные домики, - право же, представить немыслимо, каким трудом можно было их там построить! Ответ, конечно, виделся в том, что все такое начинается не от нужды, это так. Но ведь это совсем не редкость в шведской провинции - повсюду жилые строения выглядят добротно и привлекательно, а это значит, что жизненный уровень достаточно высок.

Местечко Индальсэльвен, где я должен был сойти, находится в двадцати километрах от города Сундсвалль. По времени, прошедшему в пути, я мог примерно определить, что остановка уже где-то недалеко, но откуда мне знать точно - пришлось спросить у сидевшего рядом. Мне охотно подтвердили, что через одну будет Индальсэльвен. Какое-то время автобус шел параллельно железной дороге и был виден прошедший поезд. Все чаще мелькали строения, и уже было ясно: я подъезжал к предназначенной мне остановке.

Только-только успел получить и отнести немного в сторону мой чемодан, как тут же ко мне подошел человек, приветствовал обычным "добро пожаловать", представился, сказал, что рад меня видеть, и любезно просил идти к нему в дом. Все это было ясно, но у меня был чемодан и я хотел тащить его, но господин Свенсон не дал мне этого сделать: "Нет-нет, оставьте здесь, я пошлю человека, и он принесет!" - и, подхватив меня под руку, увлек к своей усадьбе.

По улице, уходящей в сторону от магистральной линии, мы шли метров триста, и я не мог не дивиться нарядности жилых строений и чистоте самой улицы. Свернув в переулок, мы вскоре подошли к дому моего работодателя Гарри Свенсона, где мне предстояло жить и трудиться до конца моего пребывания в Швеции. Это очень обыкновенный, простой человек, в чем я мог убедиться сразу же, как только оказался в его семье. И сам Гарри, и его супруга Хелен (у шведов отчества не употребляют) попросили называть их по имени, без обращения "господин", "госпожа", объяснили, что такие понятия не способствуют доброму взаимоотношению, они, мол, имеют тон отчуждения.

Я приехал в субботу. В Швеции в этот день работа прекращается в 14.00, так что в мастерской уже никого не было, и было предложено посидеть за чашкой кофе по шведскому обыкновению знакомства с новым человеком. Происходило это в кабинете Гарри, мы сидели в удобных креслах возле очень низенького столика какой-то странной асимметричной формы. Супруги Свенсон были очень гостеприимны и располагающе внимательны, может, потому, что они впервые видели русского человека и это было для них весьма интересно. Разумеется, какой-то серьезной беседы получиться не могло, поскольку шведским языком я владел еще довольно слабо, ответить даже на профессиональные вопросы мог кое-как, и выходом из положения оставалось показать свои работы, находившиеся в чемодане. И тут я спохватился и испытал конфуз: подумал, что Гарри забыл свое обещание, и посожалел, что согласился оставить чемодан. Но обошлось все хорошо - чемодан был доставлен, хотя я не заметил, когда и кому было поручено это сделать.

Я не знаю, почему получилось так, что, еще не зная и не представляя, чем занимаются мастера-шведы в мастерских Свенсона, еще не видя их мастерства, я решился показать свои работы, которые сам не считал вполне удачными. Правда, в этом я не спешил кому-либо признаваться, хотя чувства такие были.

У меня имелись три небольшие работы: настольная миниатюра в дереве "Медный всадник" (боязно об этом даже сказать - копия знаменитой скульптуры Этьенна Фальконе), нечто аллегорическое в виде пепельницы - "Лиса возле пня" и еще статуэтка - лось в спокойном состоянии.

С каким чувством я вынимал из чемодана эти вещицы, чтобы выставить для обзора и оценки, пусть не в выставочном зале, а в квартире частного предпринимателя в Швеции, читатель может сам представить. Попросив убрать со стола кофейные чашки и вазу и отодвинуть кресла, первым я поставил на стол моего "Медного всадника", затем - "Лису" и последним - "Лося". Супруги такого явно не ожидали и смотрели как оцепенелые, не смея что-либо сказать какое-то время, после чего Свенсон обратился ко мне, разумеется по-шведски:

- Дай твою руку, Иван! Я приветствую тебя и благодарю. Ты - скульптор!

Какого-либо официального договора между мной и Гарри, как работника с работодателем, заключено не было - меня устраивало вполне то, что он предлагал. Начал он с того, что попросил с оговоркой "если можно" продать ему эти привезенные мной три вещицы, которые он намерен где-то показать, узнать, какие будут суждения и так далее, словом - иметь на них право. Мне показалось неудобным назначать какую-то цену - не первые и не последние они были в моей жизни, я с удовольствием отдал их тут же в виде подарка. Как подарок принять он не хотел - стеснялся, думаю, боялся показаться нескромным, но я настоял, чтобы он взял.

- Ладно, о делах - потом! А сейчас прошу к столу - Хелен давно ждет! В этот момент меня познакомили с отцом Хелен, шестидесятидвухлетним Конрадом Хёглюндом, который показался мне очень приветливым и интересным человеком; проживал он в доме Гарри на втором (чердачном) этаже. Был у Свенсонов и сынишка, тринадцатилетний Магне. Гарри и Хелен было чуть больше тридцати.

Обед, как можно понять, был непредусмотренный, и это как раз было хорошо, душевно. Здесь же, за столом, решился вопрос о жилье и питании, что было весьма важно для меня. Получилось так, что едва я намекнул, что не знаю, как устроиться с жильем, Гарри не раздумывая предложил: "Располагайся в кабинете! К твоим услугам тахта, радиоприемник, телефон, письменный стол - живи, обедай вместе с нами, чувствуй себя как дома!" Я, право же, не совсем поверил, но оказалось, что супруги об этом уже имели разговор - Хелен подтвердила, что все так и есть.

- Еще вот что я хочу, Иван, сказать, - вновь начал Гарри, - об оплате: доверяю тебе самому называть цену за каждую отдельную работу. И даю тебе право свободно заниматься той работой, которая тебя будет интересовать. А дальше дело покажет, как нам будет удобнее.

Кажется, я ничего не сказал в ответ, даже того, что принято в таких случаях - "спасибо" или "большое спасибо", а, пожав плечами, лишь растерянно кивнул, как бы не совсем понимая. В это время старый Конрад перехватил мое внимание, начал спрашивать о впечатлениях, и застольная беседа пошла иным путем. Вскоре Конрад предложил прогулку, время приближалось к вечеру, и я был рад составить старому шведу компанию. Этот человек импонировал мне тем, что держал себя независимо и совершенно не вмешивался в вопросы, его не касающиеся; в его натуре угадывалась знакомая черта всех пожилых людей что-то вспомнить из далекого прошлого и рассказать с чувством законного права по возрасту и, может, причастности к тому, о чем могла быть речь. Прогулка была интересна сама собой: нужно был взглянуть, ознакомиться, послушать человека, который охотно рассказывал и показывал все, что имело отношение к истории этих мест и страны, которую я еще очень мало знал. Кратчайшим путем, по крутому склону, мы спустились к реке Индальсэльвен, где Конрад показал мне единственный древний бревенчатый небольшой дом, сохраняемый как исторический мемориал, как свидетельство тяжких последствий завоевательных походов короля Карла XII. Шведы были доведены до крайней бедности, пояснял мой спутник. Дом действительно был очень невзрачен: совершенно почерневший, маленькие оконные проемы, кровля на один скат из покрывшихся мхом плах. Здесь же мы смотрели на современный мост через реку, он был на необычайно высоких опорах, поскольку река протекает в глубоком каньоне между крутых склонов. На обратном пути я имел возможность ознакомиться с центральной частью этого населенного пункта, где бросалось в глаза множество торговых заведений, различных мастерских, агентств, частных врачебных кабинетов, учреждений и пансионов, так что впечатление складывалось о процветающем торговом местечке или городке, где течет мирная и благополучная жизнь.

Сказать, что я так-таки сразу почувствовал себя как дома, поселясь в кабинете своего хозяина Гарри Свенсона после его слов, что он готов предоставить мне, как говорят, наибольшее благоприятствование, конечно же, я не могу. Я понимал, что подобная благожелательность поспешна и потому неубедительна. Мне показалось, что Гарри просто не в курсе трудовых затрат при исполнении скульптурных изображений в миниатюрах, где исходным материалом является дерево. Короче, я заподозрил, что Гарри ошибочно ожидает большего, чем я в состоянии сделать, находясь в его мастерских, и это меня тяготило.

Однако я смог отбросить такие навязчивый суждения и вскоре пришел к выводу, что все прояснится само собой и нет причин строить догадки о том, что будет завтра. Так я рассуждал в тот первый вечер, находясь в кабинете хозяина, где к моим услугам было все необходимое для сна и отдыха, и надо признаться, что о лучших условиях было грешно мечтать. И было, право же, как-то непривычно после всех мытарств так вот вдруг оказаться в неведомой мне шведской семье, где без каких-либо моих просьб и условий я встретил такое теплое отношение и сердечность, на которые я не знал даже, какими словами можно было достойно ответить. Я долго не мог уснуть.

Утром следующего дня - это было воскресенье - я встал в шесть часов, по привычке вышел во двор, умылся и туг же был замечен и приглашен на кофе - шведы без кофе не мыслят жизни. Через некоторое время, когда к Свенсонам пришли их знакомые, я услышал, что они, называя чье-то имя, прибавляли еще "брат" или "сестра". В их собеседованиях, проходивших в очень сдержанной манере, мелькали упоминания об Иисусе Христе, а также и о евангельских общинах, о молитвах, о спасении. Когда же они представляли меня своим друзьям, можно было понять, что я явился к ним по воле Божьей и что они рады такому случаю. Тогда же я понял, что нахожусь в семье евангелистов лютеранской церкви. Чем существенным она отличалась от православной, я узнал позже, а поначалу это было только интересно, и я ничего плохого не замечал в людях, исповедующих протестантство, называющих себя евангелистами.

Первый день работы в мастерских Свенсона начался с общего ознакомления с производственной деятельностью этого очень небольшого частного предприятия. Хозяин всячески старался придать побольше солидности своему детищу. Он показывал и объяснял, как происходит механизированная первичная обработка заготовок с последующей ручной доработкой. После этого изделия имели вид выполненных вручную, что особенно Ценится. Находясь в отсеке, где были установлены различные деревообрабатывающие станки, Гарри Свенсон брал из груды механически обработанных заготовку и пояснял:

- Это будущая ваза! Смотреть пока не на что - здесь все снято и вынуто механически и грубо. Все это так! А теперь мы посмотрим, какой она должна стать при окончательной обработке мастером-резчиком.

Мы прошли в небольшое помещение, где изделия тонируют и светлым лаком проявляют текстуру, имитируя ценное дерево. "Ну? Какое впечатление?" - глядя на меня с любопытством и нетерпением, спрашивал Гарри. Я действительно был немало удивлен - изделие стало неузнаваемо симпатичным, чего нельзя было не признать. Но то, что я не увидел разнообразия форм, что все эти вазы, подсвечники, подносы ничем не отличались один от другого, в моем представлении было серьезным недостатком, и об этом я посмел что-то сказать. Хозяин понял и согласился: "Да, это правда! Но я надеюсь..." - он, не договорив, взглянул на меня.

Когда мы вошли в помещение, где работали резчики - их было четверо, - Гарри простецки приветствовал их подобно нашему "здорово, ребята!" и сразу же, попросив внимания, представил им меня, как требовал заведенный порядок, не упустив сказать, что я русский и что новому человеку нужно доброе, дружеское внимание и уважение. Помимо всего Гарри сказал, что мне предстоит заниматься сувенирами, что это дело совсем незнакомое и будет всем интересно. Работа, естественно, была прервана, мне пожимали руку, искренне приветствовали, называли свои имена. Словом, получалось очень схоже с тем, как могло бы происходить, подумалось, на родине, в России. И было мне как-то грустно, хотя и мило. Тут же я узнал, что двое из ребят, которые помоложе, Хельберт и Хенри Свенсоны - родные братья хозяина мастерских. Третий, лет тридцати, симпатичный спортсмен (каноэ) Вилли Бьёрк - местный житель, и четвертый - эстонец из беженцев по фамилии Ливлайд. С того дня в мастерской Гарри Свенсона вместе со мной стало пять резчиков по дереву. Все вспомогательные работы, как то: разделку древесины, сушку, грубую предварительную обработку заготовок на деревообрабатывающих станках - выполнял сам хозяин. Что же касается отделки, тонирования и покрытия лаками, то этим занималась сама хозяйка Хелен и девушка из родственников. Столь подробное описание я делаю лишь для того, чтобы можно было представить потенциальный размах самого предприятия с громким названием "Свенсоне треснидери" (Резьба по дереву Свенсона) - всего-навсего восемь человек, в том числе в роли рабочего сам предприниматель. Но мне-то, природному кустарю-одиночке, это как раз было то, что надо: хозяин был рад предоставить мне самые благоприятные условия, самостоятельность и свободу.

Включиться в работу на новом месте и сразу же создать о себе впечатление как об опытном, знающем свое дело мастере - совсем не так просто, это мне было хорошо знакомо. Помимо всего, я находился под любопытным взглядом людей чужой страны, - еще более непросто. Я это знал и потому очень неспешно устраивал свое рабочее место, чтобы все у меня было по-своему, чтобы я мог работать и сидя и стоя. Прежде чем что-либо делать, я должен был просмотреть и подобрать наиболее декоративный материал для предполагаемых мной изделий, формы которых я всегда отыскиваю мысленным воображением. Я совсем не намерен выдавать себя за художника-кудесника и позволяю читателю думать обо мне что угодно, тем более что не называл себя иначе как кустарем-одиночкой. И метод моей работы с деревом ниоткуда не заимствован. Может, это покажется странным, но это так: формы и приемы работы давали сама моя трудная жизнь и природа, к которой я всегда оставался неравнодушен. Моим любимым исходным материалом было дерево. Для особо утонченных, ажурных, филигранных работ желательны только самые твердые, но однородно эластичные породы: груша, яблоня, отдельные виды березового капа, акация - как белая, так и желтая. Конечно, есть много других прекрасных пород, но я упоминаю только те, которые произрастают в средней и северной частях России.

Здесь я позволю себе скачать о принципах моей работы. Дело в том, что, увлекаясь с отроческих лет миниатюрным изображением животных, я никогда не стремился к стилизации, к условности, которая может преобладать над реалистической передачей действительности. Таково свойство моих увлечений - скрупулезно, точно запечатлеть действительную форму. Я считал, что дерево как материал такие требования обеспечивает, другое дело - как мне это удавалось, достигал ли я этой пели. Об этом не мне судить.

На предприятии Гарри Свенсона я не имел ясного представления, как сложится моя жить даже в сравнительно недалеком будущем. Смириться с мыслью, что для меня навсегда закрыт путь на Родину, я не хотел, хотя знал, что такое сталинский тоталитарный режим и как разговаривают с теми, кто после войны посмеет возвратиться из страны, где был интернирован. Допуская в размышлениях сцену возвращения и, значит, воображаемой встречи с должностным лицом из органов сталинско-бериевского МГБ, облеченных правом решать твою судьбу, ты ничего иного не можешь представить, кроме желчной усмешки и злобного взгляда жаждущего показать силу предоставленной ему власти, чтобы садистски унизить и подавить свою жертву. Такого рода психологически навязчивые видения могут ощущаться зримо и угнетающе, и человек не находит в себе сил сопротивляться состоянию глубокой психической депрессии, избавиться от нее у него нет мочи.

И еще вот что мной замечено. В случае, когда человек не испытывает материальных трудностей на чужбине, а в Швеции было именно так, еще более ощутима щемящая тоска по Родине. Я это испытал в полной мере. Поначалу, работая у шведов в лесу, только что получив свободу и возможность работать по найму, а стало быть, и зарабатывать, недолгое время ты не думаешь о том, что все вокруг тебя чужое, ты под чужим небом, ты в чужом лесу, ты слышишь чужую речь, ты еще не почувствовал и не осознал, что вся эта вполне благоустроенная жизнь создана без твоего участия, и если ты и пользуешься этими благами, то ведь не как гражданин, а лишь как пришелец, принятый из чувства милосердия. Но вот ты надел хорошие штаны, имеешь возможность быть сытым, - и сразу же не можешь не вспомнить разоренную войной твою Родину, своих кровнородных, которые - ты понимаешь и чувствуешь - живут в тяжелейших условиях, вспоминают твое имя, не могут не оплакивать твою гибель; "пропал без вести", - такие мысли разрывают на части твое сердце. Вырваться из подобной безысходности очень трудно, и единственное, что помогало обрести душевное равновесие, - работа, которой я был занят, не побоюсь этого слова, творчески и профессионально. Кроме того, должен признаться, что мне повезло: волей чистой случайности я оказался в семье глубоко верующих людей местной евангельской общины, где всегда сохранялась атмосфера доброжелательности и сочувствия. Конечно, обратить меня в истинно верующего вряд ли было возможно - слишком далеко мы, русские, ушли от религии; но нельзя было не замечать доброты, постоянно присутствующей у верующих в отношениях в семье, равно как и в отношении вообще к любому человеку. Они безупречно отзывчивы, терпеливы, скромны и последовательны, и я мог только позавидовать их воспитанности.

За два с небольшим года моей жизни в Швеции страну эту я узнал только примерно, как бы со стороны. Более полугода работал в лесу, на отшибе от населенных мест, с коренными жителями встречался мало. Затем, опять же, жил и работал в небольшом провинциальном торговом местечке Индальсэльвен, так что не так-то много я могу рассказать об этом некогда грозном и воинственном государстве. В индустриальных шведских городах мне бывать не случилось. Но если судить о сельской местности, то тут, надо признаться, впечатления складывались самые хорошие, особенно от культуры ведения сельского хозяйства. В общем же я не вижу необходимости распространяться о жизни шведского народа в те далекие годы - всем хорошо известно, что Швеции не коснулась война 1941 - 1945 годов, эта страна сохранила нейтралитет и, естественно, ее жизненный уровень был тогда самым высоким в Европе.

Стокгольм, двадцатые числа декабря 1946 года. Был ли это вторник, четверг, суббота или какой иной день, сказать не могу - об этом я в тот момент не думал, мне было безразлично. Возле железнодорожного вокзала я попросил таксиста отвезти меня в советское представительство.

Такси остановилось как раз у подъезда, где я имел возможность прочитать: "Полномочное представительство СССР". Здесь же, прямо на тихой заснеженной улочке Вилагатан (улица Отдыха), я увидел и услышал играющих русских детей и был приятно тронут, что передо мной предстала такая знакомая картина обычной русской зимы.

Не зная, что меня могло ожидать в представительстве моей Родины, я не стал отпускать шофера, поднялся на ступеньки и нажал кнопку звонка. Дверь открылась. Я увидел важного вида и крупного роста швейцара в ливрее, который, кажется, первым спросил: кого имею честь встречать? Вопрос был ясен. Я ответил, что являюсь русским интернированным и хочу узнать, куда я должен обратиться по вопросу возвращения на Родину.

- Я вас понял! - сказал Швейцар. - Вопросами возвращенцев на Родину, в Советский Союз, ведает консульство СССР. Оно находится в доме, - он назвал номер, - по этой же улице, на противоположной стороне, это совсем рядом.

Я поблагодарил, извинился за беспокойство и с тем раскланялся. С этой минуты такси мне больше не потребовалось - до конца 1952 года...

На мой звонок в консульство СССР вышла миловидная восточной внешности брюнетка. Я приветствовал ее по-шведски и спросил, могу ли быть принятым консулом, но она меня не поняла. Тогда я спросил: "Наверно, вы говорите по-русски?" "Ну конечно же!" - ответила она, добродушно улыбаясь, и тут же предложила пройти с ней в помещение. Из другой комнаты вышел молодой мужчина, представился мне в качестве консула, назвал себя по фамилии Петропавловский; и таким вот образом было начато официальное знакомство и беседа по интересовавшему меня вопросу. Надо сразу же учесть, что пишу я об этой встрече с советским консулом в Стокгольме спустя более сорока лет - немало утекло воды, и мне стоит трудов в доподлинно воспроизвести все о том часе моей встречи. Консул Петропавловский (к сожалению, уже не могу назвать его по имени-отчеству, запамятовал) был изысканно тактичен, вежлив, что возбуждало, во мне своего рода опасение: не испугать бы неосторожным словом, ведь я еще располагал правом подумать - согласиться и назвать свое имя или же воздержаться от откровений. Пока я сказал лишь о том, что я - русский, интернированный Швецией в 1944 году.

- Да, да, простите, как вас звать? - как бы спохватившись, спросил консул, продолжая уверять, что он охотно готов помочь мне выехать на Родину. - Ну вот и прекрасно, Иван Трифонович! Мы вас сейчас же поселим в нашу гостиницу - мы ее арендуем. Вы пока отдохнете здесь, в шведской столице, может, дней пять-шесть, мы закажем вам билет на очередной пароход, и вы без всяких хлопот прибудете в финский порт Турку, там вас встретят, помогут с билетом на поезд до Хельсинки, ну и так далее. Все это не будет проблемой вплоть до вашего дома. Вот так, уважаемый Иван Трифонович! Вам все понятно и вы согласны?

Мне, конечно, все было понятно, даже больше, чем мог предполагать тот симпатичный консул.

- Тогда о чем же речь? Все будет сделано лучшим образом, заверяю вас в этом! Давайте ваш шведский паспорт!

Я подал в руки консула тощую книжицу, именуемую на шведском языке "утленнингс паспорт" (паспорт иностранца), которую, кажется, мне так и не пришлось где-либо предъявлять за все время пребывания в Швеции. Консул раскрыл корочки и... не знаю уж, как передать его удивление. Сначала он положил паспорт на стол, на какой-то миг сцепив на груди руки, откинулся на спинку кресла, потом встал, молча покачал головой и, взглянув на меня, сказал:

- Уважаемый Иван Трифонович! Я глубоко и сочувственно тронут тем, что случилась такая встреча. Дело в том, Иван Трифонович, - продолжал консул, - что именно сегодня, в день вашего обращения к нам по вопросу возвращения на Родину, мы получили свежий номер журнала "Огонек", который открывается стихотворением поэта Александра Твардовского "О Родине". Уверен, что вы об этом не могли знать, и потому я так глубоко тронут этим символическим совпадением. Будем же надеяться, что это к счастью.

Журнал был тут же принесен, чтобы я мог сам прочитать это щемяще-трогательное стихотворение брата "О Родине". Стихотворение непередаваемо потрясло меня самим совпадением сложившихся во мне на чужбине чувств с той сыновней любовью к отчим Местам, которой наполнена каждая строфа брата:

Ничем сторона не богата,
А мне уже тем хороша,
Что там наудачу когда-то
Моя народилась душа.
Что в дальней дали зарубежной,
О многом забыв на войне,
С тоской и тревогою нежной
Я думал о той стороне.

Я не в силах был удержать застилающие глаза слезы - читал, прерываясь, от строфы к строфе в состоянии томительного волнения. И пусть оно так, что стихотворение посвящено малой родине, отчим местам, о которых поэт еще в юности говорил, что "И шумы лесные, и говоры птичьи, И бедной природы простое обличье Я в памяти всё берегу не теряя, За тысячу верст от родимого края".

Моя встреча с советским консулом в Стокгольме закончилась тем, что я был причислен по графе возвращающихся на Родину, и в ожидании отправки очередным пароходом из Стокгольма в финский порт Турку находился в гостинице.

Что же такое случилось, что толкнуло меня к тому, что я вдруг оказался в Стокгольме, явился в консульство и обратился за советом, как мне быть, как возвратиться на Родину? Смею ответить только в том духе, что сам вопрос я никогда не обходил, не исключал из моей жизни на чужбине и больше того - я этим вопросом душевно страдал и болел, и были периоды тяжелой душевной депрессии, когда терял всякий интерес к самой жизни. Работая в мастерской Свенсона, где имел хорошие условия и хорошую зарплату, я приходил к такому конечному убеждению, что никакое материальное благополучие не может унять скорбь и тоску по родной стороне и родной семье. Сейчас я не могу сказать, как долго могло продолжаться такое состояние, если бы не попала в мои руки газета "Свенска дагбладет", в которой было напечатано на русском языке "Обращение правительства СССР ко всем советским гражданам (подданным), находящимся за границей по причине пленения или по каким иным причинами не возвратившимся на Родину после Великой Отечественной войны". Эту газету принес мне старый Конрад Хёглюнд, отец супруги моего хозяина мастерской, кажется, в августе 1946 года, когда она была уже далеко не свежей. Вот с того момента и начал я готовиться к тому, чтобы преодолеть страх в себе и пойти на любой исход по возвращении.

Обращение правительства было напечатано по центру газетной полосы броско выделенным прямоугольником, равным четверти газетной страницы. Текст в сдержанном тоне давал разъяснение, что советское правительство готово отнестись с пониманием к судьбе каждого соотечественника, кто не утратил чувства долга перед Родиной и правдиво расскажет о постигшем его несчастье. Ну и о том, конечно, что Родина призывает не искать счастья на чужбине, но помнить, что всяческое содействие и гуманное отношение может дать только родное Отечество.

Мне казалось, что нужно иметь каменное сердце, чтобы не внять, не прочувствовать всю глубину трагедии тех, кто волей рока оказался в той "дальней дали зарубежной", не находя в себе сил к решительному шагу на встречу со своей отчей землей. Да, такой шаг в те годы давался не всем, И многие, как стало известно позднее, предпочли сгинуть где угодно, хоть на краю света - уезжали в Америку, в Аргентину, в Африку, даже в Австралию, если была такая возможность, лишь бы не на каторгу НКВД.

К тому времени, когда я познакомился с текстом вышеназванного обращения, мне были известны адреса некоторых русских, с которыми пришлось вместе работать в шведских лесах. Я сразу же написал им, посоветовал ознакомиться с содержанием этого официального правительственного документа, подумать и, может, отказаться от чужеземных харчей и присоединиться ко мне, вместе поехать на Родину. Но нет, мое предложение было начисто отвергнуто. Самого же меня как зачинщика назвали сумасшедшим.

Старик Конрад Хёглюнд был мне наиболее симпатичен из членов семьи Свенсонов, и, можно сказать, я дружил с ним. Он был первым человеком из шведов, с которым я поделился своим намерением уехать, поскольку именно он принес мне газету "Свенска дагбладет", в которой было напечатано "Обращение".

- Мой дорогой Иван! Мне очень жаль расставаться с тобой, но, по-моему, это прекрасно, что ты едешь на родную землю. Дай руку твою! - такими словами ответил мне Конрад.

Для богомольных евангелистов эта новость была очень неожиданной и по-особому значительной. Как-никак полтора года я жил и работал среди них без единого случая осложнений в отношениях, и я всегда чувствовал их доброе расположение, а потому предвидел, что мой отъезд не останется без внимания общины. В тот же вечер к Свенсонам собралось несколько человек, как они называют себя - братьев и сестер во Христе, среди которых был пастор; его мне случалось видеть и прежде. Об этом пасторе я слышал самые невероятные истории, в том числе и о том, что в прошлом он был бесконечно несчастным, полностью падшим, осуждаемым, что в округе его не считали за человека и все его сторонились. Но однажды он вдруг в мгновение почувствовал себя совершенно другим, освободился от беспросветного мрака и ужаса, в его сознании жизнь осветилась радостью, он стал глубоко верующим человеком, и в этом было его спасение. Вот такова судьба этого в мою бытность всеми уважаемого пастора евангельской общины.

После того как отвлеченная беседа окончилась, пастор коснулся моего отъезда на Родину. Услышав от меня, что я решился на это по зову души и чувству долга, что делаю это по собственному убеждению, он сказал, что "на то есть воля Господня" и ничто не происходит само по себе. Затем он попросил моего согласия, чтобы я вместе с ними с молитвой поклонился Всевышнему, потому как в тяжких испытаниях только Он может прийти на помощь, только Он воздаст каждому по его страданиям на пути к Истине.

В стокгольмской гостинице, куда меня поселило советское консульство на время ожидания парохода в Финляндию, я пробыл целую неделю на правах обычного гостя; мне было сказано, что могу куда угодно отлучаться по личным делам, но придерживаться существующего порядка, например: не задерживаться позднее 23 часов вечера. Неделя эта, надо признаться, прошла в тревожном размышлении, что само по себе должно быть понятно каждому: я понимал, что на свободе нахожусь последние дни и как только поезд минет границу с СССР, то там она, свобода, сразу и закончится. В общем, правда, я не разочаровывался, держался; корабли мои уже были сожжены, отступать было некуда и сожалеть не о чем - жизнь на чужбине была не для меня. Но был я в одиночестве.

К посадке на пароход, уходивший в Турку, меня увезли на советской "Победе" в сопровождении консула Петропавловского. Было часов восемь вечера, посадка уже шла полным ходом, так что ожидать не пришлось ни минуты. Когда предъявили билет, проверяющий предложил сдать шведские деньги, и я не задумываясь отдал, оставив у себя какую-то мелочь, не зная, что этого можно было и не делать. Вот так, без особых формальностей прошла таможенная процедура. Петропавловский только-только успел сказать, что в Турку меня встретят, как тут же был дан сигнал - провожавшие прощались.

В финский порт Турку пришли утром. Не знаю, по каким таким приметам можно было меня опознать, но как только я начал спускаться по трапу, то сразу же увидел человека, который крикнул:

- Иван Трифонович, сюда! Сюда идите! Ну вот видите, я вас сразу узнал! Ну, здравствуйте, здравствуйте! Как себя чувствуете? А машина вот здесь, пройдемте! Вам ведь сейчас надо на хельсинкский поезд? Ну вот видите, все очень хорошо!

Через 4-5 часов поезд прибыл в Хельсинки, где точно так, как и в Турку, при выходе из вагона "товарищи" меня поджидали и назвали по имени как старого знакомого. С поезда меня увезли, не знаю для чего, в резиденцию советской правительственной комиссии, которая находилась в столице Финляндии. Ко мне все еще относились без заметных проявлений недоброжелательности, хотя ведь, вполне возможно, такое отношение было искренним. Здесь тоже не задержались, и было кем-то сказано, что нужно успеть пообедать перед посадкой на советский поезд.

В вокзальном ресторане в Хельсинки народу было очень много, в том числе советских военных. Пообедать успели, однако на советский поезд посадка уже шла, и кто-то из русских штатских сопроводил меня в вагон. После обычных при посадке копошений и суматохи все разместились по своим местам, и стало спокойно. Мое место было на средней полке, спешить взбираться на нее не хотелось, пошел покурить, пожалуй, только ради того, чтобы как-то сбавить нервную напряженность от всякого рода раздумий и предположений о близких и неизбежных поворотах судьбы. На какое-то малое время это может несколько отвлечь, но не больше того, так что задерживаться в окружении незнакомых людей и отвечать хотя бы и на безобидные вопросы или вступать в собеседования мне было ни к чему.

Вряд ли я уснул той ночью, хотя в состоянии забытья, видимо, временами находился, и вздрогнул, когда чья-то рука слегка коснулась меня. "Идет досмотр! Предъявите ваши вещи, билет!" - услышал я как бы предупредительное обращение и тут же увидел, что на нижней полке у пассажира в штатском перебирают в чемодане вещи. К нему же был вопрос: "Откуда едете?" Ответ был: "Из США!" С этим пассажиром было кончено, контролер обратился ко мне: "Ваш билет!" Билет у меня был до Ленинграда, контролер посмотрел, потом осведомился, имею ли я вещи, я ответил, что чемодан внизу под сиденьем, но контролер проверять не стал и с тем ушел. Некоторое время я не мог догадаться, почему мои вещи не нашли нужным проверять, но очень скоро все стало ясно: мы остановились в Выборге, и мне предложили сойти с поезда.

"Новый мир", 1991, № 10

Последние комментарии: