translate to:
translate to:
|
|
6 июля [Гумилев] уехал в Териоки, остановился в пансионе "Олюсино" [в Куоккале], комната №7 26. Теперь можно переходить к письмам, [отправленные Гумилевым разным адресатам]. Первое письмо, точнее, открытка "Териоки. Берег моря" - Лозинскому (ПСС-VIII, №134), из Териок (сейчас - Зеленогорск), 9 июля, в соседнее местечко Ваммельсуу (Vammelsuu) (сейчас - Серово). Как Териоки, так и Ваммельсуу относились к Финляндии, и жили по "европейскому времени" - штампы на конвертах проставлялись по новому стилю. В Ваммельсуу располагалась дача жены Лозинского Татьяны Борисовны, урожденной Шапировой (1885-1955), ожидавшей рождения ребенка. Заметим - рядом располагалась дача Леонида Андреева, знаменитый "Дом на Черной речке".
"Дорогой Михаил Леонидович, прости, что так долго не писал - это аграфия. Теперь если бы ты захотел меня увидать, тебе стоит только проехать девять верст до Териок (города) и в кофейне Идеал (близ вокзала, в двух шагах от гостиницы "Иматра") спросить меня. Если я не дома, значит, в теннисном клубе (пройди туда) или на море. Но по утрам я обыкновенно дома до двух. Не можешь приехать, напиши.
Твой Н. Г у м и л е в".
Ответ последовал незамедлительно, 10 июля 1914 года (ПСС-VIII, №36):
"С изумлением беспримерным, дорогой Николай Степанович, получил я сейчас твое письмо из Териок. Приди оно хоть несколькими днями раньше, это изумление было бы и приятнейшим. И я, конечно, немедленно на коне или на корабле отправился бы в Териоки, чтобы похитить тебя из этого скверного посада в очаровательное Vammelsuu. Но увы!.. теперь уже поздно... Сегодня Таня и я переселяемся в Петербург - она до конца месяца, а я совсем: только в августе буду наезжать сюда по субботам. Ну не стыдно ли тебе. Ведь ты, по-видимому, живешь в Териоках с 24-го, 25-го июня, и не мог мне раньше написать. Правда, ты не мог знать, что я так скоро покину Финляндию. А все-таки стыдно. В Петербурге я ловил тебя по телефону, как и ты меня, но безрезультатно. В Слепнево я отправил тебе пространное послание, которое ты, вероятно, уже не успел получить. Писал в нем и о всяких делах… <…> Со мною чуть припадок не сделался, когда я узнал, что ты все это время жил у нас под боком, одержимый своей злосчастной аграфией. Несчастный ты человек, губитель услад дружества! Соберись с силами, напиши мне в Петербург, каковы твои планы, до осени ли ты будешь в Териоках, когда думаешь попасть в город. Твой М. Лоз<инский>"
Отъезд Лозинских с дачи объяснялся приближавшимися родами его жены - родила она сына Сергея уже через 10 дней, 19 июля, когда началась уже совершенно другая "эпоха", и Гумилев откликнулся на рождение сына Лозинского своим первым военным стихотворением.
В тот же день, 10 июля, когда Гумилев получил, возможно, огорчившее его, из-за невозможности повидаться, письмо от Лозинского, он пишет жене (ПСС-VIII, №135), будучи уверенным, что Ахматова еще отдыхает у родственников на Украине (ПСС-VIII, №135).
"Милая Аничка, думал получить твое письмо на Царcк<осельском> вок<зале>, но не получил. Что, ты забыла меня или тебя уже нет в Деражне? Мне страшно надоела Либава, и вот я в Териоках. Здесь поблизости Чуковский, Евреинов, Кульбин, Лозинский, но у последнего не сегодня-завтра рождается ребенок. Есть театр, в театре Гибшман, Сладкопевцев, Л.Д.Блок и т.п. Директор театра Мгебров (офицер). У Чуковского я просидел целый день; он читал мне кусок своей будущей статьи об акмеизме, очень мило и благожелательно. Но ведь это только кусок и, конечно, собака зарыта не в нем! Вчера беседовал с Маковским, долго и бурно. Мы то чуть не целовались, то чуть не дрались. Кажется, однако, что он будет стараться устроить беллетристический отдел и еще разные улучшенья. Просил сроку до начала августа. Увидим! Я пишу новое письмо о русской поэзии - Кузмин, Бальмонт, Бородаевский, может быть, кто-нибудь еще. Потом статью об африканском искусстве. Иру бросил. Жду, что запишу стихи. Меланхолия моя, кажется, проходит. Пиши мне, милая Аничка, по адресу Териоки (Финляндия), кофейня "Идеал", мне. В этой кофейне за рубль в день я снял комнату, правда, неплохую. Значит, жду письма, а пока горячо целую тебя. Твой Коля. Целую ручки Инне Эразмовне."
Это письмо пропутешествовало до Киева, и оттуда было переслано матерью Ахматовой Инной Эразмовной назад, в Слепнево. Гумилев даже не знал о том, что Ахматова была у матери в Дарнице. Ведь до этого Ахматова обычно ездила к своим родственникам (по матери) в Подолию, около станции Деражня, почему она и упоминается в письме.
Ахматова узнала про Либаву и териокскую жизнь, но никакой особой реакции это не вызвало, видно только, что до Слепнева пока еще не дошли отголоски тех событий, которыми уже жил в эти дни весь Петербург, и которые отразились в написанном в этот же день встречном письме Гумилева. Ахматова 17 июля писала:
"Милый Коля, мама переслала мне сюда твое письмо. Сегодня уже неделя, как я в Слепневе. Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. Посылаю тебе одно сегодня, оно кажется имеет право существовать. Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С "Аполлона" получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с "Четок" что-нибудь получим. Меня это все очень тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать. Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С недобрым чувством жду июльскую "Русскую мысль". Вероятнее всего, там свершит надо мною страшную казнь Valere (имеется в виду - Валерий Брюсов). Но думаю о горчайшем, уже перенесенном, и смиряюсь. Пиши, Коля, и стихи присылай. Будь здоров, милый! Целую. Твоя Анна. Левушка здоров и все умеет говорить".
Сразу же приведу последнее "мирное" письмо Гумилева [уже из Петербурга] (ПСС-VIII, №136):
"Милая Аничка, может быть, я приеду одновременно с этим письмом, может быть, на день позже. Телеграфирую, когда высылать лошадей. Время я провел очень хорошо, музицировал с Мандельштамом, манифестировал с Городецким, а один написал рассказ и теперь продаю его. Целую всех. Очень скоро увидимся. Твой Коля".
Безусловно, главное событие, определившее на многие годы судьбу не только поэтов, но и миллионов ничего не подозревавших граждан, произошло 15 июня 1914 года (даты даются, как и ранее, по российскому старому стилю, хотя само это событие случилось в Европе, по новому стилю - 28 июня) в боснийском столичном городе Сараево. В этот день террористы дважды покушались на наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда, во второй раз - удачно, эрцгерцог был убит29. Как часто бывает, поначалу событие это заметили только в "верхах", и потребовался ровно месяц, чтобы оно затронуло всех. 15 июля Австрия объявила войну Сербии. "Пахнет войной" - записал в этот день Блок в своем дневнике.
Но пока мы вернемся в Териоки, на неделю назад, чтобы дополнить и оживить изложенные в письмах поэтов события. Представился редкий случай, когда можно, буквально, по дням проследить последнюю мирную неделю жизни в Териоках. Для этого мы воспользуемся сохранившимся дневником Веры Алперс30. Вера Владимировне Алперс (1892 - 1982) на протяжении многих лет вела дневник. В рукописном отделе РНБ в Петербурге хранятся четыре тетрадки этого дневника за 1910-1916 годы. Записи велись иногда ежедневно, иногда с перерывами. Нельзя сказать, что документы эти не были замечены, но до сих пор они связывались исключительно с именем композитора Сергея Прокофьева, близкого друга Веры Алперс на протяжении всей жизни.
Ниже я приведу все встретившиеся в дневнике упоминания Гумилева. Виделись они всего одну неделю, как раз ту, которая разделяет два посланных из Териок письма, с 10 по 17 июля. Но любопытны также более поздние упоминания его имени. Влюбленности никакой с ее стороны не было, поэтому в дневнике она все фиксировала "трезвым" взглядом. Этим дневник и ценен.
Самая ранняя дата появления Гумилева в районе Териок известна по письму Бабенчикова художнику Кульбину от 7 июля 1914 года (см. примечание 26): "…Вчера приехал в Куоккалу <...> Н.С.Гумилев..." В Куоккале жил Чуковский, Гумилев посетил его, о чем написал 10 июля Ахматовой: "У Чуковского я просидел целый день…". Рядом с Чуковским жил Кульбин. Куоккала (Репино), Келомякки (Комарово), Териоки (Зеленогорск), Ваммельсуу (Серово) - расположенные недалеко друг от друга дачные поселки на берегу Финского залива. Судя по письму Бабенчикова, вначале, после Либавы и Петербурга, Гумилев поселился именно в Куоккале, в пансионе "Олюсино", комн. №7, а затем, не позже 9 июля, он перебрался в Териоки. В письмах от 9 июля Лозинскому и от 10 июля Ахматовой он сообщает новый, Териокский адрес - кофейня "Идеал", близ вокзала. Упоминаемый Гумилевым в письме театр Гибшмана располагался в Куоккале, но давал представления и в Териоках. Одно такое представление состоялось 6 июля, но, видимо, в письме Гумилев подразумевает "основную сцену". Любопытно, что на этом "выездном" представлении побывала Вера Алперс, о чем она сделала запись 7 июля (смотрите Приложение), так что есть некоторая вероятность того, что впервые они встретились на этом представлении. Но думаю, 6 июля Гумилева в Териоках еще не было, хотя последующая его задержка там была связана как раз с новым знакомством. Итак, первое упоминание Гумилева в дневнике Веры Алперс.
11 июля. Пятница.
"Опять зной нестерпимый. Интересные дни были последнее время. Вчера я сделала глупость конечно, согласившись пойти с Гумилевым в отдельный кабинет. Какова смелость! Черт знает что такое! Пожалуй я слишком уверена в себе. Такие штуки опасны очень. Вела я себя великолепно. Он конечно влюблен в меня. И я это чувствовала, Откровенно говоря я трусила. Я даже посмотрела на задвижки окон... Разговор был очень интересный. В общем все это довольно гадко. Он мне совершенно не нравится. Конечно приятно покорить людей хоть на время, только долго возиться с ними неинтересно. Вчера был страшно хороший день. После обеда мне так весело было играть в теннис с Долиновым. Мы как дети играли. А когда стемнело, я сидела с доктором у моря. Он очень интересный. Он пожалуй лучше всех. Наши все смеялись над моим поведением. Папа даже назвал меня "Незнакомкой". (Впрочем они тогда еще не знали про отдельный кабинет!) Сегодня мама была удивлена и даже огорчена немного, и сказала, что теперь она ожидает от меня всего. Это ужасно. Конечно это было легкомысленно. Но странно: у меня есть какая-то сила отдалять людей, не давать им повода не только к фамильярностям, но даже к намеку о фамильярности. Я верю в эту силу и мне приятно ее иногда испытывать. Ну будет об этом. Тут конечно может быть сплетня, а может и ничего не быть. Во всяком случае я с Гумилевым буду осторожна. Дальше нельзя так продолжать. Вчера он говорил, что я должна ему написать письмо. Я была искренне удивлена и конечно не подумала ни писать, ни говорить с ним об этом. У него идет вполне определенная игра и намеренность меня завлечь. Но это ему не удастся. Я вижу его программу. И эти книги... стихи..."
Значит, первое "серьезное свидание" Веры Алперс с Гумилевым состоялось как раз 10 июля, днем, в день написания первого письма Ахматовой. "Отдельный кабинет" - скорее всего, просто комната, которую он "снял за рубль" в кофейне "Идеал". После свидания естественно звучит фраза в письме: "Меланхолия моя, кажется, проходит..."
После этого свидания Гумилев не покинул Териок. Следующая запись в дневнике только 14 июля, но судя по всему, встречаются они ежедневно.
14 июля. Понедельник.
"Стыдно, стыдно писать такие вещи. Причем тут программа, причем тут игра. Этот человек может помочь мне воспитать саму себя. Я столько узнала о себе за последние дни, я точно вступила в другой мир, мне открылась возможность иной, внутренней жизни, внутренней работы. Я знаю: мне этого не хватало. Я знала, что нужно что-то делать с собой. Но я не знала, над чем мне нужно работать. Я не знала части своих недостатков. И потом я не знала, действительно ли это недостатки. Я думала, что это может быть свойства натуры, может быть достоинства. Вчера он дал отдохнуть мне немного. Он почти не говорил обо мне. Мы очень просто и мирно беседовали. Зато накануне он прямо замучил меня. Мне трудно было справиться со всем тем, что он говорил мне, несмотря на то, что я его очень хорошо понимаю. Он уверял меня, что это мне не ново, что я все это уже думала и что если б я и не встретила его теперь, то и сама через год пришла бы к тому же. Надо работать над собой, чтобы достигнуть чудес. Быть сильной духом. Вот для чего это надо! Он говорил, что у меня сила в любви к миру. Что у меня большая любовная сила. Какая-то дрожь... Он уступил мне первенство. Не случайно, а сказал мне это. И это так... Это сказочно. Такие прогулки, такое время могут быть только с поэтом. Я думаю как хочу, не по капризу конечно, а так, как необходимо, он не настаивает. Он говорит, что он сам не может от меня уйти и потому просит меня распоряжаться временем. О! Я конечно не могу равнодушно этого слушать! А между тем я кажется и это приняла как должное".
По-моему, это чрезвычайно редкая и яркая зарисовка облика Гумилева. Ведь это не написанные задним числом воспоминания, а живой, сиюминутный портрет, мгновенная фотография! Такое свидетельство дорогого стоит. И как все это не вяжется с образом, представленным в "комментариях"! Следующая запись в дневнике сделана тогда, когда Гумилев уже покинул Териоки. Оставалась только одна ночь мирной жизни...
18 июля. Пятница.
"Как много я пережила за эти две недели. Они ни с чем не сравняются. Вчерашний день мог бы кончиться прямо ужасно. Я иногда не понимаю себя. Чего мне нужно? Так нельзя испытывать судьбу. Вчера Гумилев признался, т.е. объяснился мне в любви. Все это ничего, очень приятно, но это было у него, он просил меня дать ему что-нибудь, я была совершенно в его власти ............ Что меня спасло? Я позволила ему целовать себя. Это гадко. Он думал, что он возьмет меня этим. Что он привяжет меня к себе, что мне это понравится. Он ошибается во мне. Как ошибся тогда с письмом. Вот я за то сразу его поняла. Поняла, что у него программа, поняла, что это гадко. Только почему я отказалась потом от этих предположений. Положим это понятно. Ведь приятно слушать, когда тебя воспевают, когда говорят о духовной красоте. Поняла и то, что он в меня влюбился. Ему нужно мое тело. (Нет! Я понимала свое положение, что не дала ему пощечины!) Это оскорбительно, но это было бы еще более оскорбительно, если бы я стала говорить с ним на эту тему. Я никому не отдам моего тела. Потому что оно принадлежит одному человеку, который даже нежности не просит. А он любил меня. У него была страсть ко мне. Я не сумела ее принять. Я только наслаждалась ею в душе, сама с собой. Я не делилась с ним этим счастьем, я как скупой рыцарь уходила в подвал любоваться переливами драгоценных камней. Где же любовь, где любовная сила моя!.........."
17 июля была их последняя встреча. Не будем судить поэта слишком строго, да и судить-то не за что. Были ли у него какие-либо "программы" - нам это неведомо. Но совершенно точно известно, из датированного этим же днем письма Ахматовой, что Гумилев успел вернуться в Петербург и погрузиться в совсем другую жизнь: "Время я провел очень хорошо, музицировал с Мандельштамом, манифестировал с Городецким, а один написал рассказ и теперь продаю его…".
Гумилев остается верным себе - не уточняя деталей, пишет Ахматовой то, что есть на самом деле. От - "Меланхолия моя, кажется, проходит...", до - "Время я провел очень хорошо...". И это - правда. Последнюю мирную неделю он провел, действительно, хорошо.
В июле 1914 года узловыми днями, определившими дальнейшее развитие событий в мире, случайным образом совпавшими с описанными фактами биографии поэта, оказались - три дня.
15 июля - Австро-Венгрия объявила войну Сербии, и на следующей день Белград был подвергнут бомбардировке, а в России началась частичная мобилизация.
17 июля - Николай II в 6 часов вечера объявил о начале всеобщей мобилизации, а Германия на следующий день предъявила России ультиматум о ее прекращении в течение 12 часов; ответа не последовало.
19 июля - принятый вечером министром иностранных дел России С.Сазоновым немецкий посол заявил об объявлении Германией войны России. Ровно через месяц был подписан царский указ о переименовании Петербурга в Петроград, но в действующую армию вольноопределяющийся Гумилев отправился еще из Петербурга.
Однако, вернемся от глобальных вопросов - к частному, к письму Гумилева Ахматовой от 17 июля. Фраза "время я провел очень хорошо…" - в дальнейших комментариях не нуждается.[...] Теперь о последнем фрагменте письма - "музицировал с Мандельштамом…". До сих пор эта фраза всех озадачивала. В 1920-е годы Ахматова пыталась выяснить это у самого Мандельштама (Лукницкий-I, с.100): "…Помните открытку - "Манифестировал с Городецким, музицировал с Мандельштамом"? Я спрашивала Мандельштама, что это значит, он не знает и пугается! Таинственная фраза!..". Попытаюсь рассеять эту тайну. У меня есть версия, и опять здесь пригодится дневник Веры Алперс. Не случайно я в "Приложении" даю его в более полном виде, и с не относящимися к Гумилеву фрагментами. Оказывается, с августа 1914 года Мандельштам был частым гостем дома Алперсов, и как раз по "музыкальной части", ведь сама Вера Алперс была музыкантом, очень хорошо играла на фортепьяно. Вот несколько связанных с этим фрагментов ее дневника: "14.08.14. Только что разошлась компания, были: все Бонди, Долинов, Мандельштам. 17.10.14. <...> У нас был Долинов и Мандельштам. Наши были на "Китеже". Я хозяйничала. Занималась музыкой. Я играла сегодня Баха - скверно. <...> Мандельштам говорил, что лучше сыграть невозможно. 30.11.15. <...> Все это устраивает Мандельштам. Ему конечно очень хочется опять попасть к нам, слушать музыку, читать свои стихи..." 14 августа 1914 года - первое упоминание Мандельштама в дневнике, уже после отъезда Гумилева в армию. Вполне вероятно, что Гумилев и познакомил их в Териоках. Про любовь к музыке Мандельштама (как и про отсутствие музыкальности у Гумилева) - хорошо известно. Поэтому фраза Гумилева "музицировал с Мандельштамом…" вполне может носить иронический характер, подразумевающий совместный визит к Вере Алперс со слушанием музыки, по желанию Мандельштама. В приведенных выше фрагментах дневника его имя не упоминается, все записи посвящены Гумилеву, но видно, что их общение не ограничивалось "интимными свиданиями", были прогулки, встречи с разными людьми... Это, конечно, только версия, но вполне вероятная, учитывая плотность времени и места - с 10 по 17 июля, Териоки, и постоянное общение в эти же дни с автором дневника. Мандельштам этого вполне мог и не запомнить, а пугался, потому что хорошо знал о "любви" Гумилева к музыке (не с Гумилевым же он "музицировал"!). Понятно и то, что сам Гумилев прямо (с подробностями) рассказать об этом Ахматовой не мог...
* * *
17 июля Гумилев вернулся в Петербург и остановился у Шилейко на Васильевском острове, 5-я линия, 10.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ВЫПИСКИ ИЗ ДНЕВНИКА ВЕРЫ АЛПЕРС
Тетрадь №2
25.06.1912 <понедельник>
В четверг <... - 21.06.1912> <...> мне исполнилось 20 лет.
(Летние записи 1912 г. - увлечение В.Мейерхольдом в Териоках; 7 августа Мейерхольд уехал. Постоянный флирт с С.Прокофьевым.).
В записи от 8.10.1912 упоминается Ольга Николаевна Высотская.
<...>
Тетрадь №3 (с 15 марта по 8 декабря 1914 года)
21 июня. Суббота.
Мне говорят, что я похожа на поэтессу, что мне очень бы пошло писать стихи. Мне это очень понравилось (хотя это говорила женщина, и притом женщина глупая, но мне это говорил и Мейерхольд). Я стала читать свой дневник, хотела найти в нем стихи в прозе (!), но увы, их почти нет. Если б я писала стихи, то наверно плохие.
Я иногда хорошо говорю - это правда. Только и это случается редко. Я хотела бы влюбиться. Я совсем бы влюбилась в этого немца Теприхсена, да вчера это появление Бориса Степан. все дело испортило. Во-первых, я увидела, что рядом с Захаровым он не выдерживает никакой критики, во-вторых, вчерашняя встреча перенесла меня совершенно в другой мир. (Речь здесь идет о соученике С.Прокофьева по классу А.Н. Есиповой Борисе Степановиче Захарове, 1887 - 1942. - Прим. Степанова; подробнее о нем, а также о дружбе и переписке Веры Алперс и Сергея Прокофьева, смотрите - http://rusfno.boom.ru/st/Pr_Kop01.html)
Какой я все-таки равнодушный холодный человек. Какая-то разочарованная. Жизни во мне нету, вернее, интереса к жизни нет. Безнадежно влюбленная. Что может быть скучнее.
12 ч. ночи. Так тихо день кончился сегодня. Молитвенно тихо.
26 июня. Четверг.
Мне кажется, что я начинаю скучать о Прок<офьеве>. Сегодня я вынула кусочек его рукописи. Мне вспомнился тот день, я почувствовала его прикосновение ко мне. Они были похожи на объятия, эти прикосновения. Я люблю тебя. Почему ты так избегал каких бы то ни было объяснений. Ведь они могли так много выяснить. Ты боялся, что я скажу тебе? Или ты меня просто мучить хочешь? Я не верю, что ты боялся меня огорчить. Ты не такой.
Что мне теперь делать с Кисловодском - я не знаю. Конечно, я там не отдохну, не развлекусь. Иногда мне кажется, что надо выдержать, не надо ездить. Иногда у меня является надежда вылечиться, забыть его, иногда даже мне кажется, что я его вовсе не люблю. Только это неправда. Когда мне это кажется, то я несознательно отношусь. Это так. Затемненье. Я просто баюкаю себя. Но зато когда меня охватывает тоска. О! Тогда я знаю, что я люблю его. Я чувствую это мучительно ясно. Я с большой силой возвращаюсь к оставленным думам, к милому, к ненавистному призраку. Моя душа трепещет как в тисках.
А от него ни строки. Неужели он не думает никогда обо мне. Неужели я не снюсь ему больше.
2 июля. Среда.
У меня какое-то странное настроение. Болит голова, как будто холодно немножко, но в то же время мне весело и я никак не могу лечь спать. Ну никак не могу. Мне хочется думать, о чем-то мечтать...
4 июля. Пятница.
Ужасно скверное настроение сейчас у меня. Меня Долинов раздражает. Говорит, и не поймешь, почему он говорит так. Кажется не то он издевается, смеется надо мной, не то серьезно... Противная манера. Точь в точь как Борис. Только у Бориса больше задора, он в тоже время ухаживает, а у Долинова так равнодушно, спокойно. Он меня злит. И злит еще потому, что мне он мог бы понравиться, мне хочется, чтобы он ухаживал за мной. Он и теперь ухаживает, но: или он осторожен со мной, или ему начинает казаться скучным.
7 июля. Понедельник. 1914.
Душно мне сегодня. Дышать нечем. И вчерашним "кабарэ" я недовольна (про "кабарэ" 6 июля смотрите выше: если Гумилев уже был в Териоках 6 июля, то он мог в театре впервые познакомиться с Верой Алперс, через знакомого ему поэта Михаила Долинова). Недовольна Долиновым. Он мне нравится. И он меня злит, раздражает. Мне нравится его манера "быть милым", но я сама как-то слишком далеко держусь с ним.
9 июля. Среда.
Вчера было очень весело. Долинов мне нравится. Только я еще не знаю кто больше, он или доктор. Впрочем мне с ним веселее.
11 июля. Пятница.
Опять зной нестерпимый.
Интересные дни были последнее время. Вчера я сделала глупость конечно, согласившись пойти с Гумилевым в отдельный кабинет. Какова смелость! Черт знает что такое! Пожалуй я слишком уверена в себе. Такие штуки опасны очень. Вела я себя великолепно. Он конечно влюблен в меня. И я это чувствовала, Откровенно говоря я трусила. Я даже посмотрела на задвижки окон... Разговор был очень интересный. В общем все это довольно гадко. Он мне совершенно не нравится. Конечно приятно покорить людей хоть на время, только долго возиться с ними неинтересно.
Вчера был страшно хороший день. После обеда мне так весело было играть в теннис с Долиновым. Мы как дети играли. А когда стемнело, я сидела с доктором у моря. Он очень интересный. Он пожалуй лучше всех. Наши все смеялись над моим поведением. Папа даже назвал меня "Незнакомкой". (Впрочем они тогда еще не знали про отдельный кабинет!) Сегодня мама была удивлена и даже огорчена немного, и сказала, что теперь она ожидает от меня всего. Это ужасно. Конечно это было легкомысленно. Но странно: у меня есть какая-то сила отдалять людей, не давать им повода не только к фамильярностям, но даже к намеку о фамильярности. Я верю в эту силу и мне приятно ее иногда испытывать.
Ну будет об этом. Тут конечно может быть сплетня, а может и ничего не быть. Во всяком случае я с Гумилевым буду осторожна. Дальше нельзя так продолжать. Вчера он говорил, что я должна ему написать письмо. Я была искренне удивлена и конечно не подумала ни писать, ни говорить с ним об этом. У него идет вполне определенная игра и намеренность меня завлечь. Но это ему не удастся. Я вижу его программу. И эти книги... стихи...
14 июля. Понедельник.
Стыдно, стыдно писать такие вещи. Причем тут программа, причем тут игра. Этот человек может помочь мне воспитать саму себя. Я столько узнала о себе за последние дни, я точно вступила в другой мир, мне открылась возможность иной, внутренней жизни, внутренней работы. Я знаю: мне этого не хватало. Я знала, что нужно что-то делать с собой. Но я не знала, над чем мне нужно работать. Я не знала части своих недостатков. И потом я не знала, действительно ли это недостатки. Я думала, что это может быть свойства натуры, может быть достоинства. Вчера он дал отдохнуть мне немного. Он почти не говорил обо мне. Мы очень просто и мирно беседовали. Зато накануне он прямо замучил меня. Мне трудно было справиться со всем тем, что он говорил мне, несмотря на то, что я его очень хорошо понимаю. Он уверял меня, что это мне не ново, что я все это уже думала и что если б я и не встретила его теперь, то и сама через год пришла бы к тому же.
Надо работать над собой, чтобы достигнуть чудес. Быть сильной духом. Вот для чего это надо!
Он говорил, что у меня сила в любви к миру. Что у меня большая любовная сила. Какая-то дрожь...
Он уступил мне первенство. Не случайно, а сказал мне это. И это так.
Это сказочно. Такие прогулки, такое время могут быть только с поэтом. Я думаю как хочу, не по капризу конечно, а так, как необходимо, он не настаивает. Он говорит, что он сам не может от меня уйти и потому просит меня распоряжаться временем. О! Я конечно не могу равнодушно этого слушать! А между тем я кажется и это приняла как должное.
18 июля. Пятница.
Как много я пережила за эти две недели. Они ни с чем не сравняются. Вчерашний день мог бы кончиться прямо ужасно. Я иногда не понимаю себя. Чего мне нужно? Так нельзя испытывать судьбу. Вчера Гумилев признался, т.е. объяснился мне в любви. Все это ничего, очень приятно, но это было у него, он просил меня дать ему что-нибудь, я была совершенно в его власти ....... Что меня спасло? Я позволила ему целовать себя. Это гадко. Он думал, что он возьмет меня этим. Что он привяжет меня к себе, что мне это понравится. Он ошибается во мне. Как ошибся тогда с письмом. Вот я за то сразу его поняла. Поняла, что у него программа, поняла, что это гадко. Только почему я отказалась потом от этих предположений. Положим это понятно. Ведь приятно слушать, когда тебя воспевают, когда говорят о духовной красоте. Поняла и то, что он в меня влюбился. Ему нужно мое тело. (Нет! Я понимала свое положение, что не дала ему пощечины!) Это оскорбительно, но это было бы еще более оскорбительно, если бы я стала говорить с ним на эту тему. Я никому не отдам моего тела. Потому что оно принадлежит одному человеку, который даже нежности не просит. А он любил меня. У него была страсть ко мне. Я не сумела ее принять. Я только наслаждалась ею в душе, сама с собой. Я не делилась с ним этим счастьем, я как скупой рыцарь уходила в подвал любоваться переливами драгоценных камней. Где же любовь, где любовная сила моя!....
20 июля. Воскресенье. 1914 г.
Война, война. События надвигались серьезные. Бежать, пожалуй, придется. В Петербурге плач и стон. Всех забирают. Запасных, ратников, вся гвардия идет. Война какая-то слепая. Мне она напоминает 1812 год. Все это так близко. Самое скверное это то, что папа из Кисловодска еще не приехал.
Мы не знаем, что делать. Ехать ли в ПБ или оставаться здесь. А я странная. Днем - война, говорю о ней, даже думаю иногда. А зато к ночи и утром просыпаясь, вся отдаюсь мечтам. Думаю о Прок<офьеве>. Гумилев дал мне намек на чувства и отношения, о которых я только могла подозревать. И потом благодаря ему я как-то больше поняла Прок<офьева>. Ведь он никогда ничего не говорил мне о своих чувствах, откуда же я могла знать. И я, я тоже самое, откуда же он мог знать! А теперь я прямо брежу им. А его еще на войну возьмут. Да, наверное, наверное. Неужели не пришлет мне ни строчки, если уйдет куда-нибудь.. Неужели ни одного слова не найдется для меня у любимого, но не милого! Боже мой! Это мучительно. Чувствовать человека и не иметь его, ведь даже вспомнить нечего. Нельзя ни одним моментом упиться, переживая. Все время не хватало, не хватало чего-то. - А ведь Гумилев, пожалуй, прав, что я первую неделю "сразбега", буду молиться, чтоб его убили, а потом даже не захочу этого. То есть потом я наверно забуду об нем. Он пугал меня, что будет преследовать меня зимой, что будет требовать, чтоб мы видались, и что сильное желание победит все. Я не разубедила его, я только говорила, что требовать любви нельзя. Я все-таки не верю ему. Он мне говорил, что он меня любит, что он меня чувствует. Холодный он человек все-таки. Хотя я чувствовала его страсть, только она скоро пройдет у него.
Сколько счастья мог бы дать мне Прок<офьев>. А он разве не был бы счастлив лаская меня! Ведь он бы чувствовал, как я отдаюсь его ласкам, с каким наслаждением!
26 июля. Суббота. 1914 г.
Страшно быстро пролетела эта неделя.
Неужели доктор ко мне неравнодушен? Вчера он с нежностью иногда смотрел на меня, и потом он ловит мои движения. Это очень приятное чувство. Как будто ни одно движение не пропадает, а находит себе определенный смысл. В таких случаях я становлюсь очень скупой на движения. Это хорошо.
Гумилев меня избаловал. Мне как-то все разговоры кажутся неинтересными. Вчера я говорила с Долиновым, мы сидели в общест<венном парке> (На что Вяч. Пав. была кажется в большой претензии и даже зла на меня). Мы говорили о поэзии, о поэтах. Наверно ему было скучно. Долинов мне нравится. Только я отношусь к нему как к младшему, в душе, конечно. Мне нужно с ним играть немножко, кокетничать насколько я могу, не нужно просто хорошо относится. Для него это скучно. А я хочу ему нравиться. Вот странно. Я его тоже боюсь немножко. Я готова при первом случае, намеке спрятаться в свою раковину.
Почему к Гумилеву у меня этого нет. Я его не боюсь, я ему верю. Или он действительно хороший человек или же он хитрый и сумел заставить меня верить ему. Конечно последнее вернее. Для меня это скверно.
28 июля. Понедельник. 1914 г.
Я влюблена. Так я еще не была влюблена. Долинов раздражает меня, дразнит. Когда я сидела вчера рядом с ним, мне стоило некоторых усилий, чтобы остаться сидеть на расстоянии, чтобы не прижаться к нему. Вчера я чувствовала, что у меня загораются глаза. Я старалась не смотреть не него. Хотя это конечно смешно. Почему стараться не смотреть, почему не сесть ближе в лунную ночь, на берегу моря! Только мне хочется, чтобы и ему этого захотелось. А он по-видимому очень спокоен. Ему приятно быть со мной, только у него нет никакого волнения. Впрочем он человек бывалый и опытный, не будет волноваться понапрасну! И мне нужно начать обороняться и потом перейти в наступление, а то может быть плохо. Может быть он отлично чувствует мое отношение, замечает, как у меня иногда понижается голос - и нарочно дразнит меня, не подходит. Я сегодня вспомнила слова Гумилева. "Как иногда бывает хорошо и странно жить!" Это признак.
29 июля. Вторник. 1914 г.
У меня скверный вид за последнее время. Я совсем не поправилась и совсем не загорела. И чем я измучила себя? Наверно в теннис мне не надо играть. Потом я как-то много думаю и много мечтаю. Нужно........... Ничего не нужно
Какие события! Какие великие времена! Сегодня прочла о заседании Государственной Думы. Слезы выступают на глаза. Какой подъем духа, какое великое соединение всех людей, недавних врагов. Как один человек поднялась Россия. Даже Пуришкевич убеждал какого-то редактора оставить евреев в покое!
1 августа 1914 г. Пятница.
Ужасно скверная пятница сегодня. Вообще вся неделя скверная. Скорей бы она кончилась. Я зла на себя страшно. Могло бы быть так весело! Было бы так хорошо играть с Долиновым, это так сближает. А то он как-то остался за чертой. Я играю, Борис тоже, а он один. Фу, как гадко. Было бы лучше, если б мы совсем не играли. Можно было бы ходить гулять, одним словом, быть вместе. Мне например очень скучно без Долинова. А впрочем теперь этим жить нельзя, все это мелочи.
4 августа 1914 г. Понедельник. Утро.
Влюблена я совсем. Глупо и хорошо. Хорошо и странно. Я ему нравлюсь меньше, чем он мне. Он меня страшно волнует. Никто меня так не волновал. Вчера вечером мы были на пожаре. У меня нервное настроение. Бьется сердце беспокойное. Мне на днях цыганка сказала, что у меня сердце беспокойное. Но мне сладко это беспокойство. <...> (Далее - переживания о Долинове).
(Вечером) <...> Какое мне дело до того, какой он. Он мне нравится. Это первый человек, который так сразу мне вскружил голову. Ведь я очень мало с ним знакома. У меня всегда так долго это делалось. А тут как-то сразу. Неужели мы уедем на той неделе? Это будет прямо ужасно.
7 августа 1914 г. Четверг.
Я безумствую, я совсем с ума сошла. Я ничего не делаю. А месяц всего осталось до начала занятий... <...>
9 августа 1914 г. Суббота.
Я на ночь полюбила читать Блока. Читать, плакать над ним, томиться... Днем он мне кажется другим. Мне нравится совсем уже другое. Он скорее ночной. Да, он ведь и говорит, что посвящает свою книгу... ох, ведь она и называется "Снежная Ночь". А я ночь люблю. Ночью люди другими бывают.
Я вспомнила слова Гумилева на днях, что нужно самому творить жизнь, и что тогда она станет чудесной. Я это знаю, у меня иногда бывают такие моменты, я носила в своей душе какой-то мир, и вместе с тем я жила внешним миром, но я его как-то перетворяла. Это не чушь, это чудесно. Но только для этого надо жить. Я ошибалась, когда думала, что если я делаюсь равнодушной и вялой к окружающей жизни, то я живу внутренно. Это не верно. Это просто я застывала.
11 августа 1914 г. Понедельник.
В Териоках так тихо стало. Дни чудесные стоят. Воздух прозрачный, а солнце еще печет...
В нашем саду пахнет осенними желтыми листьями. И царит такая бездумная, безбольная печаль. Я сегодня весь день сижу дома. Нездоровится. На теннис меня не тянет. Долинова там нет. Он болен. Неужели он долго проболеет. Я так привыкла к нему... <...> Как хорошо быть влюбленной. Хорошо даже и то, что это тайно <...>
12 августа 1914 г. Вторник.
Мне нравится сидеть на окне в своей комнате. Здесь всегда светло. Забываешь, что живешь на даче, в Териоках, приятно забыть людей, теннис, большую дорогу, кажется, что где-то просто в деревне живешь, на воле. И что вот кроме этих желтых облаков, да берез, ничего нету, что вот так и тянутся они бесконечно, а там дальше может быть полянка... А вот эта тропинка по траве, мимо моего окна, ведет через поле к речке, к отлогим берегам, а может быть к обрыву... и глушь такая... И не тоскливо мне, а весело от этой мечты осенней, желтокрылой.
13 августа 1914 г. Среда. Утро.
Солнце, небо голубое... А я все утро молила о том, чтобы стать мне колдуньей, чтоб бросить пламя страсти в грудь ему, чтоб суметь напоить, отравить его зельем алым, алым таким... что сжигает меня!
Тянет меня к нему. Мучительно не могу расстаться с призраком. Чем реже вспоминаю о нем, тем сильнее чувство.
17 августа 1914 г. Воскресенье.
Последней день в Териоках кончился. Все-таки грустно немножко. Хорошее лето было. Лихом не вспомянешь. А Долинов мне все-таки нравится. Мы хорошо с ним расстались, т.е. мы хорошо провели сегодняшний день. Мы как-то так устроились, что нам никто не мешал. Только я у него в долгу осталась. Впрочем это пожалуй хорошо. Сегодня я себя держала так, как будто я в него вовсе не влюблена. А он был очень нежен ко мне. Точно немножко влюблен. И был грустный. Все-таки зачем я ему не сказала, что мне жалко с ним расставаться, хотя бы шутя?
23 августа 1914 г. Суббота.
<...> (много о Долинове...)
<...> Мы в Териоках как боги жили в сравнении с той жизнью, которая идет в Петрограде! Война, война поглощает все. Победы, поражения. Впрочем, у нас больше побед. Я начинаю гордиться тем, что я русская. Это у всех должно быть. Ведь как немцы угнетали нас, в особенности здесь, в Петрограде. Нет, в Петербурге. Какая их масса здесь была. Какие они противные, отвратительные. У нас теперь все время говорится о войне. Теперь, когда вспоминаешь териокскую жизнь, видишь, как мы все далеки были от всех событий, даже страшно делается. (Может быть странно и хорошо)! Ах конечно, но это уже прошло.
Все-таки я девочка какая-то. В 22 года девочка. Может быть это хорошо. Не чувствовать "бремени" лет?! Много знакомых ушли в сестры милосердия, конечно из них одна, две идут действительно со всем сердцем, без задней мысли, как например Инна, но остальные... А все-таки они что-то делают. Меня огорчает то, что и в душе у меня нет порыва, нет стремления пойти помогать, принять участие. Опять пассивность! Убийственно. Лень к жизни. Ужасный порок.
ПРИМЕЧАНИЯ:
26. Точный дачный адрес Гумилева и время его прибытия в район Териок удалось установить по письму М.В.Бабенчикова художнику Н.Н.Кульбину от 7 июля 1914 года: "…Вчера приехал в Куоккалу на семь дней Н.С.Гумилев. Он Вас хотел бы повидать, его адрес пансион "Олюсино", комн. №7" (ГРМ, ф.134, №21, л.5, впервые указано Р.Тименчиком в НП-1987, с.72).
29. Шубинский-2004, с.404-405.
30. РНБ, фонд 1201, №79 (В.В. Алперс). Дневники 1910 - 1916 гг., 4 тетради: №1 - 4.12.1910 - 27.12.1912; №2 - 2.03.1912 - 13.03.1914; №3 - 15.03.1914 - 8.12.1914; №4 - 27.09.1915 - 5.07.1916. В приложении приводятся все сделанные мной выписки (с сохранением орфографии и пунктуации автора дневника), относящиеся как к Н.С.Гумилеву, так и к некоторым другим, ставшим впоследствии известными личностям. Возможно, это привлечет к дневнику внимание и других биографов. Кроме того, дневник любопытен как документ эпохи, увиденной глазами молодой девушки. Возможно, стоит опубликовать его целиком. Пока он попал только в поле зрения исследователей творчества С.С. Прокофьева.
Несколько слов об авторе дневника Вере Владимировне Алперс (1892 - 1982). В тетради №2 25 июня имеется запись: "В четверг < т.е. - 21.06.1912> <...> мне исполнилось 20 лет <...>". Следовательно, родилась Вера Владимировна Алперс 21.6.(3.07).1892 года. Дружба ее с Сергеем Прокофьевым, тогда еще мало кому известным композитором, зародилась в годы их совместного обучения в Петербургской консерватории, куда они оба поступили в 1904 году. Вера Владимировна посвятила этому воспоминания, опубликованные в сборнике: "Сергей Прокофьев. Статьи и материалы", М., 1962". Немало страниц из раннего, 1909 года, дневника своей подруги С.Прокофьев впоследствии включил в "Автобиографию" как документальные свидетельства юношеских лет (Сергей Прокофьев. Автобиография. КЛАССИКА-XXI, Москва, 2007). О семье Алперсов, богатой творчески одаренными личностями, можно прочитать в публикации "Неизбывная сила восприятия жизни". - "Советская музыка", 1991, № 2". Зародившаяся в годы знакомства их переписка была едва ли не самой продолжительной в эпистолярном наследии композитора. Переписка эта продолжалась до самой кончины композитора в 1953 году. Заметим, что умер Сергей Прокофьев 5 марта от обширного кровоизлияния в мозг через 40 минут после смерти Сталина, наступившей по той же причине… За годы совместной учебы в консерватории у Прокофьева и Алперс сложился широкий круг общих знакомых, преимущественно музыкантов. Но как следует из публикуемых мною страниц дневника, музыкантами круг знакомств не исчерпывался. Фотографии Веры Алперс удалось найти благодаря помощи сотрудников музея С.Прокофьева при детской музыкальной школе №1 им. С.Прокофьева. Опубликованы они в книгах: "Сергий Прокофьев. Дневники 1907-1933. В 3-х томах. Paris, sprkfv., 2002", и "Сергей Прокофьев. Автобиография. М., Классика XXI, 2007".
/ © Евгений Степанов. Фрагмент работы "ПОСЛЕДНИЕ НЕАКАДЕМИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ - 4". Публикуется по http://www.utoronto.ca/tsq/22/stepanov22.shtml с любезного разрешения автора.
Публикация terijoki.spb.ru от 02.06.2010 г. /
Последние комментарии: