History Interesting things Photogalleries Maps Links About Finland Guestbook Forum translate to:

Известный финский шведоязычный писатель Тито Коллиандер (1904-1989) неоднократно жил в Терийоки и оставил воспоминания о жизни того времени, своей семье и себе самом. Жил он также в Ваммельсуу (1913) и в Куоккала (1930-е гг.).
Много написано о 1913-14 гг., периоде перед 1 мировой войной, когда писателю было 9-10 лет. Это был конец 1-го периода расцвета курорта. Есть и о годах последующего кризиса, 1920 г. и , наверное, более всего ("Вилла Голике") о начале 1930-х гг.

…Летом 1913 г. мы арендовали дачу в Ваммельсуу на Карельском перешейке. Ехать было далеко - Петербургским курьерским поездом всю ночь и еще немного, но об этом я ничего не помню.
Было странно приехать туда, совсем как в другую страну. Здесь всё было иначе. Вместо марки и пенни - рубли и копейки, вместо килограмма был фунт, но фунт весил намного меньше, чем килограмм, и местное население говорило на странном финском, трудно было понять его. Больше всего был слышен русский язык. "Дачник" - было новым словом для нас. Все, кто арендовал здесь дачу, были дачники. Так что и мы были дачниками, но когда русские дети слышали, как мы говорили по-шведски, они весело кричали нам: "Was ist das?" и сами отвечали: "Кислый квас!".
В то время это был распространённый способ дразнить немцев. Таким образом, они принимали нас за немцев. Финнов называли чухонцами. Хлеб продавали не буханками, а фунтами, и были 3 вида хлеба, и все были одинаково хороши. Чёрный хлеб - "русская буханка", ситный - белый хлеб и лучший, полубелый с изюмом. Здесь всё было крупное - копеечная монета была крупная, корзины и ящики с крупными пирогами и пирожками, которые продавцы носили на голове, и чудесные красные, зелёные, коричневые и золотистые шары мороженого - всё было большое. Продавцы были одеты в большие передники и часто в ярко-красные рубашки. Продавцы каждый день проезжали мимо ворот, звонили в колокольчик и кричали: "Мороженое!" Но мы были бедны и не могли есть мороженое каждый день. Ели его далеко не каждый день, даже не через день.
Но в каждый солнечный день мы шли на берег - бесконечно обширный песчаный берег с высокими соснами как почётным караулом многообразия. Вблизи устья реки была бронзовая скульптура женщины, сидящей с медвежонком у ног на большом камне серого гранита; эту скульптуру русский князь поставил в память о своей умершей супруге. И здесь было много странных дач, больших и малых, и прихотливых домов, и замысловатые резные арки ворот - у русских особая любовь к воротам.
Некоторые загорающие не предвидели совремённых представлений об одеждах для купания, и купальники были часто с полосами поперёк, оставляя голыми только ноги и руки. Выходили на длинные мостки, которые протягивались в море поверх воды и потом плавали и плескались в волнах. Иногда волны были столь велики, что приподнимаемый ими человек терял опору под ногами, и его бросало в шумящую пену. <…>
В Ваммельйоки, которая по-русски называлась Чёрная речка, мы ловили миногу. Минога, извиваясь, плыла против течения и присасывалась к камням и дну - вода была чистая, и её было хорошо видно. Нужно было только брести осторожно, без плеска, против течения и внезапно хватать её сзади за шею.
Что мы потом делали с миногами, не помню. Жарили и ели?
Но и кое-что неприятное я помню из того, что было этим летом. Я видел, как один мужчина стоял у бочки, наполненной живыми миногами, и подмешивал соль и муку в живую массу. Зрелище было отталкивающее и жестокое. Сплошная шевелящаяся масса беспомощных существ.
Неприятно было и когда однажды хозяин резал свою свинью. Он воткнул ей большой нож в шею, и свинья бегала в загоне и отчаянно визжала, тогда как кровь хлестала из раны.
Я видел, как сильным пинком хозяин - его звали Суси - [сбил свинью наземь]. Сапоги его были большие и грубые.
- Вот так надо резать свиней, - пояснил он, спокойно улыбаясь.
Но для меня это было так страшно, что сердце сжималось.
- Зачем резать свиней так жестоко? - спросил я маму. И она успокоила меня: нет, на скотобойнях их оглушают ударом дубинки.
Впрочем, это могло быть и в Терийоки следующим летом, в 1914 г., а не в Ваммельсуу. Запомнившееся в эти два лета нетрудно перепутать - обстановка была столь похожа…
Но зиму мы прожили в Выборге. <…>

Терийоки были хороши уже тем, что были совсем русскими. <…>
Дачи имели тот же характер, что и в Ваммельсуу. Каждая была на свой лад. Без малейшего представления о требованиях эстетики во-всю размещались остеклённые веранды, балконы, выступы и шестигранные башенки и любили, чтобы было весело и удобно. Раскрашивали дачи в зелёный, фиолетовый и бруснично-красный цвета, а парки за ними украшали арками калиток и обставляли гипсовыми украшениями и зеркальными шарами для пущей радости глазу. Центром всего этого вторжения 10 000 тысяч празднующих лето петербуржцев был Терийоки.
Центральная часть Терийоки более всего напоминала город. И более новые и более старые дома стояли по обе стороны длинной улицы от железнодорожной станции до самой большой снежно-белой русской церкви с голубыми куполами. Дома были по большей части деревянные, в один или два этажа и зачастую в фантазийном русском стиле. Тут и там были больше русские буквы ТОРГОВЛЯ. Но, естественно, были также кафе и рестораны, мастерские, зубные врачи и адвокаты…
Мы жили далеко в стороне от шумного центра, но нас тоже искушали крики торговцев и звуки небольшого немецкого духового оркестра, который неутомимо играл "Puppchen, du bist mein Augenstern" ("Куколка, ты звезда очей моих") у каждой калитки. Все дачи были окружены штакетной оградой.

Среди уличных торговцев были и такие, которые носили на голове огромные круглые клетки с живыми цыплятами, которых мы сажали в огороженное место и пытались приручить. Но цыплята неизменно оставались пугливыми всё лето. Естественно, мы не позволяли резать и есть их, мама понимала нас, так что они остались хозяевам, когда мы уехали.
Возиться с котятами было столь же естественно. И, как и на всех летних дачах, у нас был хотя бы один котёнок, а в Терийоки - целое семейство, за которым мы наблюдали изо дня в день с любовным интересом. Обычно котята следовали с нами в городскую квартиру.
Смешивались языки - русский крикливый, немецкий шлягерный, карельский местный и наш домашний шведский языки. Во всём этом наши куры и котята имели глубокий смысл - думается мне. Та нежность, которую возбуждали котята, то тихое мурлыканье на руках - тоже язык, и это повторялось ежедневно. Это, несомненно, откладывалось /…/ в детском подсознании как большая стабильность окружающей среды. Но как проследить это? Как извлечь это на дневной свет? <…>
Наши маленькое двоюродные, /…/ были, всё же, со странностями. Старший, Эрик был кадет, старше Мюссе. Он делал своеобразные намёки в своей речи, с выразительными взглядами и многозначительными улыбками. Это относилось к неизвестным мне темам, девушкам и т.п. Я не понимал его шуток и недолюбливал его. Его сестра, Биргит была, как я полагал, была такая же; у неё было косоглазие, и она почти непрерывно врала - почти всё, что она говорила, оказывалось враньём. Она ходила в русскую школу, естественно, для аристократов и благородных, может быть, даже в Смольный институт. Арна и Сиркки, которые были в моём возрасте, врали столько же, что и Биргит, льстили и лицемерили даже перед своими родителями так, что мне надо было опускать глаза и отводить взгляд от стыда за них и вообще…
Они принадлежали к Русскому Саду - русскому детскому клубу со множеством членов. Там они ходили в белых рубашках, синих юбках и красным поясом - белый-синий-красный - это были цвета русского флага. Арна и Сиркки часто болтали между собою по-русски и раздражали нас тем, что мы их не понимали, хотя в Терийоки мы начали серьёзно учить русский язык.
В Терийоки было два кинотеатра - один в палатке, другой в бараке. Там мы смотрели Макса Линдера, которые во всех обстоятельствах был равно изящным французом с усиками и во фраке; тут же была Аста Нильсен и Вальдемар Псиландер - кинозвёзды первой величины. Дамы ходили в шляпах, а многие - в узких по лодыжки юбках, пояс которых был сразу под грудью, со светлыми зонтиками.
И тогда, насколько помню, было модно играть в "дьябло" - во всяком случае после 15 лет учились играть с этим во-во-волчком ("yo-yo-trissan").

В одной из многих комнат дяди Гёста жила Няня. Краткие визиты к ней были, наверное, в числе втайне важных случаев моей жизни. Няня сидела между окном и углом, в котором были иконы, за очень большим столом. На подоконнике стояли цветы. Перед иконами горел огонёк над красным стеклом лампады. Скатерть была белая с красной вышивкой в русском стиле. Тут же стоял самовар, стакан и варенье в чашечках, и блюдце с баранками. Няня вела свой, русский образ жизни, она никогда не покидала своей родины. Она была из Ярославской губернии и выросла как крепостная. И платок на её голове был повязан по-русски, насколько помню, ни под подбородком, ни на макушке. Теперь ей было за 80 лет. Лицо её было таким же, как я видел на фотографии здесь, дома, лишь немного старше. Рот её был без зубов и двигался, ритмично сося, втягивая щёки, как это было до того, как старики стали пользоваться зубными протезами. Глаза её были слабы, почти слепы и полуприкрыты веками. Она клала свою старчески худую руку мне на голову и говорила: "Вот, значит, Титочка" - и говорила она это таким мягким и нежным голосом, что я постепенно стал связывать этот голос с красной лампадкой и лицом Богоматери за нею. Помнится, что я долго с большим любопытством смотрел вверх на огонёк. Это наложило несомненный отпечаток на меня, может быть, столь же прочный, как и на саму Няню.
Няню мы знали, прежде чем начали понимать человеческую речь. От Няни я получил всё, что было хорошего, разумного, что было полно любви, человечности, понимания, прощения, снисходительности. У Няни был тысяча мудрых русских пословиц, чтобы следовать им. Няня всегда соблюдала предписанные церковью посты и праздники, утром и вечером молилась перед своими иконами, но это не омрачало доверия детей /…/ к своим родителям, вере в Бога и образу жизни.
После смерти бабушки и дедушки /…/ Няня стала центром [внимания] для моих тёток и дядей по матери. Они писали ей и спрашивали друг друга: "Слышно что-нибудь о Няне?", "Как чувствует себя Няня?", справляли её именины и день рождения, упоминали о ней в разговорах: "Как говорит Няня", "Так обычно говорит Няня". Няню поддерживала целая этика, пригодная как для человечества, так и для Бога, как для неграмотных, так и для ученых из благородных, как в христианстве, так и в крестьянской практике, объединявшая в одно целое те непохожие составные часть, которые нельзя отделить друг от друга.
Когда я пишу это, то сомневаюсь, чтобы Няня поддерживала что-то из русской святости, какую 40 лет спустя я нашел у одного человека, монаха с Валаама, с подобным же происхождением, что и Няня. <…>
Об этой русской святости я ничего не представлял за те полчаса, которые проводил в комнате, пока Няня накладывала мне варенья в горячий чай. Но каждая жилая комната несёт в себе происходящее в ней, атмосферу. В комнате Няни происходило нечто продолжающееся - горел красный огонёк.
Вскоре после этого Няня умерла. Она была из числа людей, которые неосознанно даже для самих себя оказывают огромное влияние. <…>

<…> Летом часто мамы не было дома. "Я должна быть у папы,- говорила она, - в Петербурге". Другого объяснения мы не получали. <…> Тогда, во время отсутствия мамы, мы были предоставлены самим себе. Рюрик надумал варить нечто такое, что мы называли "суп изо всего" (alltingsoppa).
Мы ставили большую кастрюлю с водой на плиту и бросали в воду всё, что могли найти. Измельчённую красную свёклу, морковь и редиску с частью ботвы с нашего огорода. Корки хлеба, коровье масло, горох, огурцы, перловую крупу, свиную кожу с окорока, картошку, разумеется… Соли сюда же, и после основательной варки суп был готов. По мнению Рюрика, этот суп был великолепным, и мы тоже находили его мастерски приготовленным и хорошим. Мы смаковали его наперебой, и на следующий обед ели ту же стряпню, может быть, с добавлением новых необычайных ингредиентов.
Мама предоставляла нам есть этот наш "суп изо всего" - этим летом она была всё время в отъезде, со своими мыслями и заботами, по крайней мере к концу лета.
Между тем Рюрик учил нас тому, что, по мнению Рюрика, было необходимо - умению "тибрить" малину (на клубнику мы тогда не решались), и мы, конечно, не предвидели, сколь полезное мы получили от Рюрика перед голодными годами после революции. Сначала он заставлял нас выбрать подходящее место, откуда можно было бы молнией кинуться в лес между кустами малины. Один из нас должен был при этом стоять на дороге и делать вид, что занимается чем-то или просто медленно прогуливается.
При подходе "подозрительной личности" надо было насвистывать заранее обусловленную мелодию, как бы задумавшись, про себя. Тут едящему малину надо было совершенно тихо ложиться среди кустов. Когда опасность была позади, должен был быть новый сигнал.
Это было для нас увлекательной игрой - слово "кража" не упоминалось, даже в мыслях. Всё вышеуказанное было для меня невыполнимо /…/ Всё это было средством удовлетворить нашу растущую потребность в напряжении, погоне за приключениями, как и тогда, когда мы ползали под деревянным перроном Терийокской станции.
В перроне были большие щели между досками, и в эти щели закатывалось много уроненных пассажирами монет - как серебряных, так и медных. Ползая на животе под перроном за монетами, мы пачкались глиной с опилками, массой, пахнущей грибами и сыростью, пересечённой полосками света, а ноги пассажиров стучали - "дум-дум-дум" - у нас над головой. Без Рюрика мы часто не осмеливались бы на эти, часто прибыльные, вылазки, т.к. находились и другие юнцы, которым приходила в голову та же идея. Но Рюрик был большой, этим летом ему исполнилось 16 лет, и он мог нас всех защитить, если надо.
На собранные монеты мы покупали мороженое и катались на карусели в передвижном цирке. <…>
В Терийоки - если не в Ваммельсуу - я учился у хозяйского мальчика моих же лет играть в ножички (puukkopeli). Игра требовала большой тренировки и была несравненно лучше игры в фантики (karamellpapperspelet), в которую Вяйски и я играли в Оггельбю. Надо было нож-пуукко кидать так, чтобы он втыкался острым концом в землю. Для этого надо было понять, каким образом держать ручку кидаемого ножа; но потом появился другие приёмы: еще держали нож большим и указательным пальцами и кидали нож кверху, еще давали ножу лечь на плоскую ладонь, еще [ставили] на голову - это было самым трудным, надо было держать голову совершенно неподвижно, а потом вдруг делать сильный кивок, тогда приём мог удаться.

Началась война, потом революция, голод; Финляндия стала независимой. Летом 1920 г. в Петрограде была эпидемия холеры. Родители, как финские граждане, хлопотали о разрешении вернуться в Финляндию для своих детей - о собственном желании вернуться отец не рисковал даже говорить, мать не могла оставить отца. Осенью разрешение для детей было получено. Родители в конце года перешли границу нелегально.

В 1921- 1931 гг. Тито Коллиандер учится в художественном училище в г.Турку (1921-23), потом работает учителем рисования в Турку (1923-1928). После встречи Тито Коллиандера с Иной Берсен, художницей, тоже выросшей в Петербурге, и заключения ими брака, осень 1931 г. они проводят в Терийоки, где родилась дочь Мария ("Fönster",1956), а зиму 1931-32 гг. и весну 1932 г. они проводят в Куоккала ("Вилла Голике"// "Vaka",1969.- Ss.148-201).

<…> Ребенок еще не родился. Он живет своей собственной жизнью в теле женщины, в теплой тьме. Там он растет – растут ручки и ножки, мягкие волоски на голове. У него появляются глаза и язык, и уши. Бьётся сердце, капелька крови ложится к капле, нерв к нерву. Поры образуются в кожице. Сухожилиями крепятся мускулы к косточкам, которые получают возможность двигаться, ручки и ножки вздрагивают.

Видно, как ребенок шевелится под кожей женщины.

Однажды вечером они моются в бане. Они сидят у огня на небольшой скамье, качающийся фонарь бросает слабый свет сквозь пар, который окутывает их. Свет падает на закопченные стены и бревна потолка, даже в кадку с водой и на черные камни печи.

Мужчина смачивает березовый веник и подносит его к горячим камням. Пар с шипением поднимается к низкому потолку, оттуда скатывается по стенам, помещение наполняется березовым духом. Пар согревает их тела, которые блестят от пота.

Выпрямившись, сидит она рядом с ним на скамье. Ее белое тело четко вырисовывается на черных лоснящихся стенах, оно будто светится. Тяжело лежат груди над большим животом, синие жилки вьются в напряженной коже. Он глядит на них и думает о ребенке, который уютно покоится внутри тела. Он удивляется этому и чувствует, что это нравится ему.

Вот он видит, как ребенок шевелится. На коже появляется небольшое возвышение, оно почти незаметно. Может быть, он ошибается, может быть, ему лишь кажется, будто он видит движения ребенка, эту маленькую жизнь там, внутри… Но опять медленно поднимается кожа в новом месте. Он протягивает руку, он не знает, что делать, может быть, сказать что-то.

----------

Ребенок рождается в коммунальной больнице, в комнате, стены которой сухо блестят масляной краской. Изголовьем к стене стояли две кровати на расстоянии шага друг от друга, и в одной из них лежала рожавшая женщина, а на другой сидела акушерка, большая крепкая женщина с излучавшим здоровье лицом. Она вязала крючком звёздочки из желтых ниток, которые собиралась пришить к одеялу – каждое Рождество какая-нибудь из ее подруг или родственниц получала в подарок такое одеяло. Она глядела поверх своей работы и, заметив, что роженица хочет кричать, говорила дружеским тоном (она говорила по-фински):

- Женщина не должна кричать! Лучше держать рот закрытым, зубы сжатыми, задерживать дыхание. Так легче.

Женщина на кровати сжимает зубы, но иногда они разжимались и щелкали во рту. Ее ноги разведены, колени приподняты, и она держится за изголовье кровати, за выкрашенные белым железные стены кровати. Ее волосы, которые растрёпанно лежали на подушке, были липки от пота, и лицо каждый раз искажалось мучительной болью в ее теле. Когда схватка кончалась, ее колени опускались, ноги вытягивались на некоторое время, но она забывала отпустить хватку железных прутьев. Тогда акушерка говорила:

- Руки вниз! Вот так! Руки на грудь. Да, так будет больше сил на следующий раз.

Следующий раз наступал через полминуты. Колени поднимались, тело сотрясалось. Голова откидывалась в сторону, и горловой хрип прорывался между сжатыми челюстями. Тело изгибалось дугой, и тогда акушерка говорила:

- Вам надо прижаться спиной! Я же говорила, что Вам надо делать это! Иначе все усилия впустую. Женщина откидывала голову и сквозь напряженное горло стонала: «…Я нее могу… Не могу…» На подушке возле ее головы расплывается пятно, мокрое от пота и слёз. Она была в пропасти, где нет ничего другого, кроме, боли, непостижимой боли, а между схватками она лежала и жалобно стонала. Время от времени она открывала глаза и отчужденным взглядом оглядывала мир, который она давным-давно оставила – она видела акушерку, видела своего мужа, но сама лежала в бездонной глубине кошмара.

Муж сидел на стуле возле кровати. Бледный от страха, с, казалось, ослабшими членами, он сидел и непрерывно смотрел на свою жену. Он спросил акушерку, можно ли ему еще оставаться в помещении, и она ответила:

- Конечно, если выдержите… Видеть женское дело…

Уже десять часов он просидел здесь на стуле, выходя и вновь возвращаясь в комнату, стоял, опершись спиной о белый кафель печи.. Время от времени он выходил во двор больницы, чтобы выкурить сигарету. Он стоял там и дышал холодным воздухом, и всё время стоны жены звучали в его ушах. Несколько промерзших белых полотенец висели на веревке, а на дороге, которая проходила мимо больницы, чирикала стайка воробьёв, взлетая, когда кто-то приближался. Он слышал, как поезд свистел и катился на станции, иногда болтали две женщины – он слышал их резкие голоса, но всё время ушей достигали стоны его рожавшей жены.

Когда он вернулся, не произошло никаких изменений: она лежала с обнаженной нижней частью тела с клеенкой под задом.

- Нет, вы должны держать спину ниже! – Строго кричала акушерка. – Вот так – дави, дави! Дави! Задержи дыхание! Не кричи! НЕ кричи!

Но меж дрожащих губ всё же прорывался крик.

Акушерка встала. Своим массивным пальцем она ощупала живот женщины и потом сказала ободряюще:

- Теперь уже недолго осталось, и ребенок выйдет. Чувствуется головка. Овладей собой и соберись с силами!

Она взяла с ночного столика маленький стетоскоп, приставила свой инструмент и прослушала через него живот женщины. Она кивнула: «Да, всё в порядке» и, обратившись к мужчине, спросила:

- Хотите послушать, как бьётся сердце ребенка?

Он наклонился вперед, но при этом мускулы в теле женщины напряглись, а колени приподнялись; Акушерка опять закричала:

- Дави! Дави! Так, так, хорошо, хорошо. Вы должны сосредоточиться на том, что ребёнок должен выйти!

Напряжение спадает, тело перед нами слабеет. И опять акушерка приставила стетоскоп, и мужчина приложил ухо к маленькому черному отверстию. Теперь он может слышать, как бьётся сердце. Слабо, но чётко различается биение этого сердечка, и минутку он почувствовал, что его сердце начинает биться в такт.

В этой сельской больнице всё шло своим чередом. Дневная сиделка унесла чайный поднос и опустила на окнах шторы, отгораживающие серые октябрьские сумерки. Она зажгла лампы и наложила компресс пациенту в мужском отделении. Закончив свои дела, она пришла в комнату, где лежала роженица, обменялась несколькими словами с акушеркой и некоторое время постояла у кафельной печи. Она посмотрела на роженицу, послушала дрожащие рыдания и, покачав головой, вышла из комнаты. Это не относилось к её работе, которая на сегодня была закончена, ночная сиделка должна была сменить её и помогать акушерке, если это понадобится. Она могла спокойно идти и ложиться.

Но сквозь тонкие деревянные стенки проникал отчаянный крик, он проникал во все комнаты, мешая сну других больных. В соседней комнате лежали ребенок и женщина с больной ногой, и так как женщина не могла спать, она начала напевать для себя самой. Дрожащим голосом она невнятно напевала одну тягучую мелодию за другой, чтобы заглушить ужасный крик за стеной. Она не думала ни о чем особенном, она не думала и страданиях другой женщины, она пела лишь потому, что устала слушать её мучения.

Медленно идет время. При одной из схваток верхняя часть макушки ребенка появляется против отверстия, через которое он старается протиснуться, она покрыта тёмными слизистыми волосами. Схватки следуют одна за другой неспешной беспощадной чередой, они рвут плоть женщины, суставы вокруг железных прутьев белеют, голова время от времени откидывается назад, встряхивается, напрягаются мышцы шеи. Она вздрагивает, лицо искажается, она пытается задержать дыхание, закрыть рот, но это не удаётся, а её резкий крик отражается от окрашенных масляной краской стен:

- Не могу! Не могу!

- Вам надо иметь терпение, - говорит акушерка. – Никто не может помочь Вам, если Вы сами не будете владеть собою. Для этого нужно время…

Темноволосая головка чуть заметно движется против отверстия, через которое стремится протиснуться. Но когда мускулы женщины ослабевают, она медленно скользит обратно в своё прежнее положение. Она опять скрывается, чтобы в следующий момент, когда женщина опять хватается за прутья, показаться опять. Комочек выжимается изнутри, кожа натягивается, видно, как раскрывается щель – но опять голова ребёнка втягивается, между тем, как женщина тяжело дышит, и у нее хрипит в горле.

Проходят часы. Каждая схватка выдавливает головку, тогда как во время каждого краткого отдыха она втягивается обратно. Это страшная борьба, ужасная игра со способностью человека страдать.

Акушерка отложила свою работу, она стала серьёзна. Руками на коленях женщины она раздвигает их, потом просит муже помочь ей и показывает, что он должен делать. Мужчина держит колени, напрягая все силы, чтобы раздвинуть их. Женщина на кровати невнятно говорит что-то, откидывает голову взад и вперед, бормочет, лепечет, губы кривятся, зубы кусают их.

Медленно проходят минута за минутой.

- Овладейте собой, - говорит акушерка.- Вам надо постараться владеть собой!

Но пот выступает на ее лбу, и он белый.

- Ве-бе-бе-бе, - бормочет роженица.- Ве-бе-бе-бе…

Вот она вскрикивает, кричит пронзительно, нечеловечески:

- Рвётся! Рвётся!

В её носу сопит.

И влажно хлюпает, когда ребенок падает в лужу крови на клеёнке. Пуповина вращается под ножницами, сине-зелёные капельки вырываются в воздух, акушерка держит его у ног и хлопает по спине своей окровавленной рукой. Долгий визгливый звук вырывается изо рта маленького существа, и цвет его кожи оживает…

----------

Но вот солнце освещало желтые и красные листья, а они шли рука об руку по дорожкам. Они шли очень медленно, ей было тяжело нести свое тяжелое тело, и время от времени она останавливалась, чтобы отдышаться. Сердце не справлялось со своей работой.

Солнце блестело на крестах, которые венчали голубые, в форме луковицы, купола. Церковь была как фантазийное изображение, если на нее смотреть издалека. Она была столь дивно чиста, тонка и бела на фоне темно-синего осеннего неба; похоже было, будто она покоится на разукрашенной осенью листве деревьев, которые колыхались под нею.

Они шли мимо церкви вниз, к берегу моря, мимо заброшенного пансионата. На берегу лежали опрокинутые купальные кабинки; некоторые еще стояли, бросая длинную тень на песок; некоторые были синие и белые, другие желтые, красные. Широкой лентой лежал свежий плавник, который буря выбросила на берег, и эта темная полоса тянулась параллельно краю воды и исчезала там, где берег выдавался вперед мыском с темными деревьями. Они подбирали морские ракушки, которые лежали в плавнике, и открывали их; внутри вежду створками были мертвые существа, белые и бледные.

Возле опушки леса висела сеть на шестах; рыбаки ходили между ними и чинили мелкие повреждения, дуя на замерзшие пальцы. Когда солнце закрывалось облаком, и вдруг умирали блестящие пятнышки на море, всё становилось тёмным, без теней, холодным. Они смотрели, как конуры облаков скользили по поверхности моря, глядели, как берег опять освещается, и блестки появляются снова, - "Вот солнце и возвращается", - говорили они. И когда это происходило, они глядели друг на друга и улыбались.

Медленно возвращались они, тяжело ступая по рыхлому песку, который лежал в дюнах, где начинался лес и кончался берег, и они шли между соснами рука об руку. Жесткая прибрежная трава шуршала под их ногами, потрескивали кроны сосен, и они останавливались, прислушиваясь к звуку. Шум прибоя еще слышался в воздухе между стволами. Шишка срывалась со своей ветки, ударялась о другую и падала наземь. Молча клал он руку на ее плечо и целовал ее. <…>

<…> Я описал [пр.пер.: в большой новелле "Fönster",1956] и всё, что предшествовало родам. Как гуляли вместе по берегу, как прибрежная трава обледенела, и её жесткие стебли со стеклянным звоном ломались у нас под ногами. Тихо потрескивали стволы сосен, лёгкая зыбь шелестела между корнями деревьев. Шишки падали с ветвей, ударялись в другие и вместе падали на землю. Всё было слышно в этой чудесной тишине.
А потом и голубую комнату, которую мы сняли в Терийоки, чтобы жить рядом с больницей. В её поблескивающей алюминием печи мы жгли валежник, что обходилось дешевле. А я делал клопам классический трюк - чёрточку варом /…/, полоску поваренной соли на полу вдоль стены. Потом мы лежали спокойно и злорадно улыбались танталовым мукам клопов.
И баню. Как пах березовыми листьями распространяющийся под довольно низким потолком пар, и как видели движения ребёнка под напряженной кожей живота.
Я описал всё это в большой новелле под названием "Окно". Но имён я там не называл. Использовал старый, часто повторяемый приём и написал об одном мужчине и одной женщине в приморской местности…

Последние комментарии: